Но такая жизнь была от него еще далеко, очень далеко.
На нижних нарах, там, где похолоднее, корчились под драными телогрейками два совсем молодых парня, новых и глупых. И везли их в лагеря по первому разу.
– Ничего, ничего, – приговаривал Грош, – поживете в лагерях, пооботретесь и тюрьма вам домом родным покажется. Так что не бойтесь, держитесь меня да Семы, мы вас в обиду не дадим.
И парни старались, понимая, что в общем-то, им повезло попасть в компанию к таким людям, как Сема и Грош.
Колеса стучали, вагон покачивался, убаюкивая заключенных и конвоиров. И каждый, кто находился в этом поезде, быстро несущемся на северо-восток, думал о своем. Дембеля, сержанты и ефрейторы рассчитывали, что это последний рейс, последний этап и вскоре они вернутся в Москву, а оттуда разъедутся по домам, отправятся по своим делам и заживут нормальной человеческой жизнью.
А заключенные думали о том, как их встретят в лагерях, с кем они увидятся, перевидятся, какие порядки и нравы царят в лагерях сейчас. Ведь многие из них возвращались туда уже по второму и третьему разу, а для некоторых испытание тюрьмой наступило впервые. И, естественно, они волновались больше, чем те, кто бывал в лагерях, кто уже отдал годы своей жизни тайге, лесоповалу, работе на рудниках.
В общем, поезд мчался и по прибытии он должен будет во многом изменить жизнь своих пассажиров. Но до конечной станции еще было ох, как далеко!
Сема размял затекшие ноги и тронул своего приятеля:
– Слушай, Грош, эти конвойники совсем, бля, оборзели! Один молодой уже третьи сутки дежурит.
– Да хрен с ними! Что ты переживаешь? Лучше дай мне еще сигарету, – сказал Грош.
– А я, собственно говоря, не переживаю, просто не люблю несправедливость.
– Дембеля уже свое отслужили, – Что б они подохли! – буркнул Сема. – А у этих все еще впереди.
– Вот их и заставляют службу тянуть.
– Слушай, а ты был в армии? – спросил Сема.
– Какая на хрен армия! Я первую ходку в семнадцать лет сделал, так что, какая армия!
И сразу на пять лет. Так что мне было не до дешевых удовольствий. Я по первости на курской зоне сидел и не дай бог мне еще раз туда попасть.
– Нет, жалко мне просто этого солдата. С виду он такой, что в гроб краше кладут.
– Ай, брось ты, – махнул рукой, выпуская струйку дыма, Грош.
День сменялся вечером, а вечер долгой-долгой ночью. И вот на четвертую ночь тишину распороли выстрелы. Первым вскочил Грош.
– Слушай, Сема, что это?
Проснулись и их приятели, двое молодых парней.
– Как что – стреляют.
– А что за крики и стоны?
– Хрен его знает, – буркнул Сема. – Подожди, дай послушать, – он подошел к двери.
– Не лезь ты туда, а то еще саданут очередью и кровью умоешься, кишки повылазят.
– Да не боись, ничего не будет.
И тут зеки услышали истошный вопль и топот по узкому проходу в вагоне. Сема прильнул к двери.
– Хоть бы окошко было открыто! Хоть бы глянуть, что там.
Все осужденные услышали истошный крик:
– Бляди! Бляди! Вот вам! – и снова автоматная очередь длиной на половину магазина слилась с грохотом и лязгом вагонных колес.
– Вот это да! – сказал Сема. – Неужели перепились и стреляться начали?
Догадка старого тюремного волка была не далека от истины. Молодой солдат Вася Башметов, замученный и задерганный, трое суток отдежурил, не смыкая глаз, и его нервы сдали.
Он разрядил в прапорщика, двух сержантов и ефрейтора – во всех, кому он был обязан подчиняться, рожок своего автомата.
– Открой! Открой! – завопил Сема, стуча в дверь кулаками.
И тут произошло удивительное. Может быть, его голос, а может еще что-то подействовали на Василия Башметова, молодого рядового конвойного полка. Грохоча сапогами, он побежал в купе, где лежали залитые кровью, им же расстрелянные его приятели, взял у прапорщика связку ключей и с ней вернулся к двери, за которой в купе находились Грош, Сема и двое их младших друзей по несчастью. Ключ долго боролся с замком, видно, пальцы у солдата дрожали.
Наконец ригели поддались, железо скрежетнуло и дверь открылась. Перемазанный кровью, с перекошенным белым, как полотно лицом, стоял, прижавшись к стене, держа в левой руке автомат, а в правой связку ключей, солдат Василий Башметов.
– Что стряслось, сынок?
– Да они, бляди, – бормотал Василий и тут же заплакал, опустился на колени. Его плечи задрожали, а сам он затрясся и стал корчиться в узком проходе.
Осужденные переглянулись. Сема кивнул Грошу:
– Я же тебе говорил! Видишь, парня задергали. Ну, и что ты натворил?
Парень ничего не мог говорить, его рвало без остановки. Он корчился так, словно у него в горле был моток колючей проволоки и она не давала ему ни дышать, ни подняться.
– Да погоди ты, – Сема положил руку на плечо солдата, – вставай, вставай, братуха! Зря ты так. А пушечку дай-ка сюда, пока чего еще не натворил, он потянулся и взял за ствол автомата.
Солдат вырвал свое оружие и хотел отшатнуться, но Грош не дал это сделать солдату. Его крепкие пальцы сомкнулись на тонкой шее Василия Башметова.
– Не надо баловать пушкой, не надо, браток, баловать, – шептал он, глядя в выпученные, полные ужаса глаза солдата.
А его пальцы в это время, словно тиски, сжимали тонкую шею солдата. Башметов дергался, пытаясь освободиться, а Грош смотрел ему прямо в глаза, видел в них свое отражение и продолжал все сильнее и сильнее сжимать пальцы, приговаривая:
– Не дергайся, браток.
Голова Василия Башметова в последний раз судорожно дернулась, а пальцы бывалого уголовника разжались, и солдат рухнул на пол в лужу своей же блевотины.
– Вот так-то будет лучше. Полежи, полежи, браток.
– Эй, что там? Что там? – слышалось из-за закрытых дверей, – осужденные хотели знать, что происходит в коридоре.
Грош прижал указательный палец к губам, давая этим знак попутчикам, чтобы те не проронили ни звука. А сам отделил пустой рожок от автомата, взял у мертвого Василия Башметова полный рожок, щелкнул, присоединяя к автомату, а затем передернул затвор, досылая патрон в патронник.
– Ну что, ты со мной, Сема? – спросил он у приятеля.
– Куда с тобой?
– Ноги надо делать, ноги, братишка. Другого случая, кореш, нам не представится. А за то, что мы с тобой замочили солдат, нам вышка светит.
Это я уж тебе точно могу обещать, поверь мне.
– Одного ж только, да и того – ты.
– Я человек бывалый, знаю.
– Одного, тех он сам.