– Конвойники парнишку все равно бы замочили сами, и остальных на нас свалят.
– Как на нас? – словно бы не понимая, тихо прошептал Сема.
– Вот так, на нас! Ведь им это выгодно.
– Так куда мы побежим, Грош?
– Как куда – домой, в Москву.
– Мы же сейчас хрен знает где, небось, Свердловск еще когда проехали.
– Свердловск, Свердловск.., далеко он сзади остался, к Иркутску подъезжаем, но и сюда ходят поезда, самолеты летают. Пушка у нас есть, доберемся как-нибудь.
– Да зима, холод!
– Какая на хрен зима! Весна давно, – сказал Грош и словно бы взвесил автомат на руках.
– А эти что? – вплотную подойдя к Грошу, спросил Сема.
– Кого ты имеешь в виду?
– Ну, те, что там, кого этот пострелял?
– А что нам про этих конвойников вонючих думать, ноги надо уносить.
– А молодых с собой возьмем?
Грош задумался. Два молодых парня, широкоплечих, с крепкими накачанными шеями, с огромными кулаками, изумленно смотрели на все происходящее, не зная, что им предпринять.
– Думаю, можно взять их с собой. Не помешают, пригодятся в дороге.
– А может, ну их? – сказал Сема.
– Может, и ну их. Правда, заложить могут.
Заложите? – посмотрел на парней Грош, поводя стволом автомата.
– Мы? Нет! Никогда!
– С нами пойдете?
– Да, пойдем, – сказал тот, что был чуть повыше. – Конечно пойдем!
– Сроки у вас небольшие и если что, то вам, соколики, накрутят на всю катушку, уж будьте спокойны. Пошли, возьмем оружие, харчи, надо быстро, – заторопил Сему Грош. Вперед, быстрее!
– Не пойдете, вас конвойники прикончат.
И заключенные двинулись по узкому проходу туда, к купе, где лежали расстрелянные Василием Башметовым его же товарищи.
* * *
Начальник конвоя узнал о побеге ровно через час. Узнал случайно. Могло пройти и два часа, и три, если бы командиру роты не пришло в голову пойти проверить, как несут службу его подчиненные, конвойники, скорее всего, он оставался бы в неведении до самой остановки. Но так уж случилось.
У командира роты капитана Свиридова, человека опытного и видавшего многое за свою долгую службу, перехватило дыхание, когда он увидел, что творится в купе третьего вагона.
– Ну, бля! – единственное, что он смог выдавить из себя.
– Да.., товарищ капитан.
– Ну…
Минут через десять прозвучал сигнал тревоги и все конвойники были подняты в ружье. Поезд за этот час успел пройти около девяноста километров. Заключенные, находившиеся в вагоне, из которого совершен побег, были допрошены жестоко – так жестоко, как, возможно. Их не пытали так изощренно, даже в следственном изоляторе. И заключенные, естественно, проговорились, сказали, когда именно услышали выстрелы.
И капитан Свиридов выяснил, побег четырех заключенных, неизвестно как выбравшихся из своей камеры, совершен на двести девяносто седьмом километре.
За окнами начинался неспешный рассвет.
– Вот бля.., вот бля… – приговаривал капитан Свиридов и, грязно матерясь, отдавал распоряжения.
Еще через два с половиной часа, когда окончательно рассвело, на двести девяносто седьмом километре кружили вертолеты. А заключенные – Грош, Сема и их молодой кореш уходили по последнему весеннему снегу к реке. Своего четвертого приятеля, с которым случилось несчастье, они оставили под насыпью железной дороги. Когда заключенные выпрыгивали из вагона, первым совершал прыжок Грош, за ним Сема, а уж потом молодые. Одному из них не повезло, он сломал левую ногу. Когда Грош и Сема нашли его, из голени торчала острая кость, пробившая ткань брюк. Молодой парень корчился, на побелевших губах, потрескавшихся и искривленных, выступила кровавая пена.
– Не бросайте меня! – взмолился заключенный.
– Не сцы, не бросим, – сказал Сема и посмотрел на Гроша.
Тот пожал плечами.
– Куда его тащить, нам самим надо ноги уносить. Его не спасем, а сами погибнем.
– Братки, братки… – взмолился парень, скребя пальцами крепкую, как засохший бетон, корку снега. На снегу виднелась кровь. – Не бросайте меня, не бросайте! Спасите! Я буду молчать!
– Конечно, будешь молчать… – кровожадно сузив глаза, пробормотал Грош.
– Давайте возьмем! – попросил второй парень, поглядывая то на Гроша, то на Сему, понимая, что его слово здесь ничего не решает, но не хотелось ему брать грех на душу самому.
На своего приятеля-подельщика он смотреть боялся, вернее, не хотел встречаться с ним взглядом.
– Придется тебя бросить, придется, – сказал Сема, – ты уж нас прости, кореш, но с тобой мы далеко не уйдем. Понимаешь, не уйдем!
А нам надо отсюда выбираться. Ты бы сам так сделал.
Заключенные смотрели на огоньки удаляющегося поезда, слышали грохот вагонов.
– Не бросайте, не бросайте! Хоть закурить дайте! Сигареты оставьте.
– Закурить – это пожалуйста, – буркнул Сема, вытряхивая из пачки сигарету, долго на ветру раскуривал ее. Лишь после того, как сделал несколько затяжек и сигарета уменьшилась на половину, он сунул окурок в трясущиеся пальцы раненого заключенного. – Вот, на, покури.
Тот судорожно затянулся, закашлялся.
– Не бросайте меня, хлопцы, не бросайте…
– А ты как бы себя повел? – пробормотал Грош. – Небось, сделал бы ноги?
– Я же замерзну.
– Не бойся, не замерзнешь, – сказал Грош. – Вернее, замерзнуть-то ты замерзнешь, но не почувствуешь уже ни холода, ни боли – ничего не почувствуешь, – и его правая рука передернула затвор автомата, досылая патрон в патронник.
Щелчок механизма был мягкий, но отчетливый, словно сломалась ветка, – Не надо… Не надо…
– Нет, надо, кореш, надо. Так будет спокойнее. Нам так будет спокойнее и тебе лучше.
Грош выстрелил почти в упор, буквально на пару сантиметров не донеся ствол «Калашникова» до головы парня и тут же отпрянул. Тот зажмурил глаза и с каким-то странным, растерянным выражением встретил свою смерть. Пуля вошла в висок. Заключенный несколько раз дернулся.
– Ты снял бы с него сапоги, переобулся бы, а то обувка у тебя никудышная, – голосом знатока сказал Сема, обращаясь к молодому заключенному, который стоял в стороне по колено в снегу.
– А, что… – пробормотал тот, словно бы не понимая.
– Сапоги с него сними, придурок, да надень.
В своих долбаных кроссовках ты далеко не уйдешь.
– А, понял…
– Если понял, то делай.