По дороге они беседовали, касаясь главным образом сегодняшней обстановки в Израиле и последних террористических вылазок «ооповцев». Немного поспорили, что не мешало Апраксиной наслаждаться теплым ветерком в открытом окне и любоваться окрестностями. Через час с небольшим начался подъем в горы. По бокам дороги стали появляться останки ржавеющей военной техники.
— Памятники шестидневной войны! — заметил Борух.
Апраксина кивнула: у нее к арабо-израильскому непрекращающемуся конфликту было сложное отношение… Вскоре она перестала обращать внимание на пролетавший мимо машины холмистый пейзаж, хотя он становился с каждой минутой все выразительнее, а сосредоточилась на своих мыслях, поскольку ей уже скоро предстояла встреча с подозреваемой Людмилой Гурновой. Борух понимающе замолчал.
Дорога все круче поднималась в гору, и по мере приближения к Иерусалиму Апраксина чувствовала, как, несмотря ни на что, в ее душе устанавливаются мир и спокойная глубокая сосредоточенность. Когда же впереди, на холмах, показался в сияющей дымке солнечный силуэт вечного города, она тихо ахнула и стала смотреть прямо перед собой. Скоро начались предместья, построенные из того же чудесного известняка, который в любую погоду кажется освещенным солнцем. К сожалению, они скоро сменились новой частью Иерусалима, застроенной уже по-европейски. Когда они проехали новый город и приблизились к стенам старого Иерусалима, она решила, что готова встретить спокойно все, что даст ей Господь на Своей Земле. Как же она любила Иерусалим!
Обогнув холм, на котором возвышался окруженный древней стеной старый город с его куполами и колокольнями, минаретами и огромным золотым шлемом купола мечети Омара, они свернули направо, переехали мост через Кедрон, еще раз повернули, и вот уже Апраксина стоит перед запертыми железными воротами Гефсиманской обители святой Марии Магдалины. Тут они и простились с Борисом.
— Время поджимает, — объяснил он. — Но в воскресенье мы приедем сюда всей семьей на службу. Вы еще будете здесь, надеюсь?
— К сожалению, нет, Боренька! У меня командировка всего на один день.
— Как жаль!
Когда джип, пятясь, съехал вниз по улице и скрылся за поворотом, Апраксина нажала кнопку звонка. Сердце ее приподнято замирало, и было совсем непохоже, что приехала она сюда «по делу». Вот ворота лязгнули, заскрипели и разошлись на длину цепи, сцеплявшей их половины. Показалось лицо старой монахини в белом апостольнике.
— Молитвами святых отец наших, Господи Боже наш…
— Аминь! — перебила Апраксину монахиня, отмыкая висевший на цепи замок. — Проходи скорей, служба уже идет! — Она без слов забрала у нее сумку и посеменила вперед, предварительно снова заперев ворота.
Апраксина перекрестилась на золотые кресты храма святой Марии Магдалины, сияющие над террасами монастырского сада. Какое счастье, она снова здесь! Неизъяснимый покой охватил ее, только чуть-чуть омраченный сознанием вины за цель посещения святой обители. Она тихо поднималась вслед за привратницей по каменным ступеням лестниц, ведущих с одной террасы на другую — на самый верх, к храму. В розовых кустах, росших в больших горшках по краю лестниц, гудели пчелы, в кипарисах, кедрах и оливах чирикали, свистели, звенели, перегово- риваясь, птицы, издалека уже доносилось пение монахинь: окна и двери в храме были раскрыты.
Сотворив три земных поклона перед иконой святой Марии Магдалины в портике, Апраксина вошла в большие двери храма вслед за привратницей. Та молча поставила сумку на скамейку у входа, кивнула ей и снова вышла за дверь.
— Свете тихий святые славы… — пели монашки на клиросе. Апраксина, еще в джипе успевшая сменить свою курортную шляпу на темно-синий шарф, скромно встала в левом углу возле свечного ящика. В храме было несколько паломников, и никто не обратил на нее внимания. За ящиком никого не было. Она взяла десяток свечей и положила на блюдечко бумажку в сто марок. Хор закончил пение, и пожилая монахиня начала читать паремии — отрывки из Ветхого Завета. Пока она читала, Апраксина тихонько обошла храм, прикладываясь к иконам и ставя свечи.
Слева от черного резного иконостаса на массивных подставках стояли два больших гроба темного дерева, а над ними висели иконы святых преподобномучениц — великой княгини Елизаветы Федоровны и инокини Варвары. Приложившись к мощам, помещавшимся в ковчежцах на крышках гробов, Апраксина опустилась на колени и со страхом и умилением помолилась святым преподобномученицам, прося у них прощения и помощи.
Из алтаря вышел седокудрый старенький священник отец Нектарий и начал провозглашать ектенью. «Господи помилуй!» — трижды вторил хор каждому прошению, отчего эта ектенья так и называлась сугубою, то есть усиленной. Сугубая ектенья сменилась просительной, и Елизавета Николаевна, вторя хору, шептала после каждого прошения: «Подай, Господи!», как всегда с особенным чувством повторяя слова прошения о кончине «христианской, безболезненной, непостыдной, мирной и доброго ответа на Страшном Суде Христовом». Чего уж там, пора было и ей, суетной старухе, думать о скоро предстоящей кончине…
И хотя собиралась она, раз уж довелось ей так неожиданно попасть в это дивное место, на службе только молиться, молиться и молиться, вскоре мысли ее вернулись к цели ее путешествия на Святую Землю. «Ох, грешница я великая, Господи, прости меня!» — сокрушалась она, незаметно поглядывая в сторону женщин в мирском платье: она рассудила, что за такой короткий срок пребывания в обители Людмила Гурнова навряд ли успела стать даже и послушницей. И вскоре она узнала ее. Гурнова была в длинной темно-синей юбке, мешковатой черной кофте и накинутом на плечи сером пуховом платке, какие привозили на продажу эмигранты и гости из России. На голове ее был просто, по-крестьянски повязан белый ситцевый платок. Гурнова держала в руках раскрытую книгу и читала по ней, шевеля губами и хмуря брови на трудных местах.
«Еще только учится читать по-церковно-славянски», — догадалась Апраксина.
После службы, когда насельницы монастыря молча и чинно направились в трапезную, Елизавета Николаевна подошла к игуменье, на удивление молодой, светлоликой и худенькой. Представившись сотрудницей германской криминальной полиции, она попросила разрешения переговорить с находящейся в монастыре Людмилой Гурновой.
— С ее бывшим мужем произошло несчастье…
— Он умер? — тихо спросила игуменья.
— Да. И я должна сообщить об этом Людмиле Гурновой, а кроме того задать ей несколько вопросов.
— Ну что ж, поговорите с нею, конечно, — Игуменья подозвала к себе полную монахиню, возившуюся у свечного ящика. — Мать Александра, проводи, будь добра, гостью в свой кабинет, пусть она там посидит, а ты пошли к ней Людмилу. И распорядись, чтобы Людмиле оставили ужин в трапезной. Когда они закончат разговор, проводи нашу гостью за ворота, к стоянке такси. — Настоятельнице явно не слишком понравилась цель посещения. Ну что ж, этого надо было ожидать…
Крохотный кабинетик матери Александры был по трем стенам заставлен стеллажами с папками и книгами, а четвертую стену занимали входная дверь и окно, да еще маленькая вешалка возле двери, на которой висела вязаная кофта, черная, конечно. Посередине стоял письменный стол с чайником и кружкой на краю и стопками бумаг; по обе стороны стола стояли два полукресла, и больше ничего в кабинете не умещалось.