— Я? Никогда!
— Самоубийство — удел слабых?
— Нет. Просто я не вправе так поступить.
— Ах, ну да — вы же хранительница уникальной коллекции картин!
— Представьте себе, что и по этой причине тоже. Так, значит, вы меня подозреваете в устранении соперницы?
— Не обязательно. Доведение до самоубийства — тоже криминальная статья.
— Кто может заранее сказать, что для любящего человека явится последней каплей… Как сказал поэт, «любимых убивают все».
— Да, это, к сожалению, часто случается и в наши дни, — сказала Апраксина и прочитала нараспев:
Любимых убивают все,
но все молчат о том:
их убивают злом, добром,
и ядом, и судом,
самой любовью иногда,
лишь простаки — ножом.
— «Самой любовью иногда»… — повторила Анна. — Этого перевода я не слышала. Чей он?
— Мой, — скромно сказала Апраксина. Она только забыла добавить, что перевод этот сделан ею экспромтом: память в последние годы стала все-таки графиню изредка подводить, и вот сейчас она не могла сразу вспомнить ни английского текста, ни русского перевода, а ей уж очень хотелось процитировать Уайльда.
Анна откинулась на спинку стула, подняла голову и долго смотрела куда-то внутрь цветущего каштана. Потом произнесла медленно, явно подбирая слова:
— Да, мы с Константином любили друг друга, а Наталья знала об этом, и наша любовь ее убивала. Вы с Оскаром Уайльдом правы.
— А что именно могло в вашем поведении вызвать у нее желание покончить с собой?
— Да что угодно! Но спросить можно и по-другому: ожидали мы с Константином такого финала? Желали мы его? И ответ на оба вопроса будет — нет.
— А вот это еще надо доказать. И сделать это будет тем проще, чем больше я буду знать о вашем романе.
— Именно вы? Почему?
— Я же русская, — просто ответила Апраксина — Кто же вас поймет так, как я? Расскажите же мне ваш печальный роман. Я уверена, у вас самой есть сильная потребность высказаться.
— Почему вы так думаете?
— Исхожу из опыта: представляете, сколько несчастных романов я выслушала за свою жизнь, помогая полиции?
— Русская мисс Марпль!
— Сомнительный комплимент. Но разве вам в самом деле не хочется облегчить перегруженную душу?
— Может, и хочется. Но зачем я стану это делать перед совершенно чужим мне человеком?
— Затем, что другого подходящего человека нет. А может, вы уже успели исповедаться перед Мишей?
— Миша большой ребенок, да еще и сам обремененный детьми, зачем же я стану нагружать его своими бедами?
— А он бы вас пожалел!
— Я знаю, — улыбнулась Анна. — Добрее нашего Мишеньки во всей эмиграции не сыщешь!
— Уж будто бы!
— Ладно, уточню — в последней эмиграции. Ваши и вправду как-то участливей к ближнему.
— Тогда почему бы вам не довериться мне? Представьте себе, что я ваша старая тетушка, которую вы про себя считаете слегка выжившей из ума.
— Слегка полоумной, — поправила Юрикова.
— Поправка принята. И эта слегка полоумная «тетушка» совсем неплохо к вам относится.
— Вы — неплохо относитесь ко мне? — удивилась Юрикова.
— Представьте себе. Знаете, даже когда преступник уже находится в тюремной камере — в чистой и светлой немецкой тюремной камере, я подчеркиваю эту немаловажную деталь, — между ним и ведущим дело следователем неизбежно возникают обыкновенные человеческие отношения: токи взаимопонимания или, напротив, резкого взаимного неприятия. Вот у нас с вами сразу же сложился первый тип отношений.
— Вы думаете?
— Уверена! Бывает, что следователь с самого начала предубежден против подследственного и не может этого предубеждения перебороть: в этом случае ему лучше передать дело коллеге, ведь в его руках — судьба человека. А вот симпатия — это всегда хорошо для дела. При этом неважно, виновен подследственный или нет: для пользы следствия все равно крайне важно, чтобы отношение к подозреваемому со стороны следователя было не просто корректным, но и человечным. Он никогда не должен становиться его личным врагом!
— И вам это часто удается?
— Всегда!
— Даже если перед вами, например, убийца?
— В этом случае мое к нему расположение особенно ценно для расследования.
— Будто бы?
— Да. Следователь — это исследователь преступления: он должен выяснить не только его механику, характер и мотивы, но также и психологическую картину преступления и все сопутствующие моменты. И, конечно, смягчающие обстоятельства. Бывает, что виноват не столько сам исполнитель, сколько ситуация, в которую он попал, окружение, среда…
— Среда, четверг, пятница! Да не верю я, что на Западе суды придают этому значение!
— Еще как придают! Иногда послушаешь адвокатов, так это общество виновато перед сексуальным маньяком, загубившим десяток женщин, — он, видите ли, не мог реализовать себя другим способом! У него, бедняжки, оказывается, с детства был комплекс неполноценности. И «бедняжка» получает минимальный срок заключения. Весьма характерно для общества, где безработным женщинам в отделах по безработице вот-вот начнут предлагать работу стриптизерок. Я вам не о западном судопроизводстве толкую, а только излагаю свои мысли о том, какими должны быть отношения следователя и подозреваемого.
— Так я все-таки подозреваемая?
— А как же, дорогуша?
Юрикова рассмеялась, немного истерично, но искренне.
— Какая вы… странная.
— Вы хотели сказать, смешная? Говорите, я не обижусь, я это часто слышу от моих внучек, И все-таки попробуйте поверить, что, если вы и Каменев действительно не виновны, именно я могу помочь вам это доказать. Вы оба русские, и, конечно, я испытываю к вам естественную симпатию. А лично вы мне симпатичны еще и потому, что мы с вами принадлежим к сходным женским типам: в молодости я тоже наделала немало глупостей из-за мужчин, но на первом месте для меня всегда была моя работа. Так что, поверьте, мне совсем нетрудно представить вас своей племянницей.
Юрикова вздохнула и чуточку насмешливо проговорила:
— Нет, дорогая моя тетушка-самозванка, я не воспользуюсь вашим предложением и откровенничать с вами не стану. У меня для этого есть духовный отец.
— А вы к какой церкви принадлежите, к Московской или Зарубежной?
— Вы что, собираетесь привлечь к следствию моего духовника? — прищурилась Анна.
— Если я и полоумная, то не до такой же степени!
— Впрочем, вам и некого допрашивать: я уже очень давно не исповедуюсь и не причащаюсь.