Чаша, которую они одолжили раньше, разбилась во время схватки с Алексидамом. Им пришлось заплатить за нее и взять у горшечника вторую.
Когда местный попробовал сладкое золотое вино, его глаза стали большими и круглыми. Соклей улыбнулся про себя: он уже видел такую реакцию. Житель Каллиполя отчаянно старался скрыть свое восхищение.
— Вы назвали какую-то нелепую цену, прежде чем началась свалка, — сказал он.
— Шестьдесят драхм за амфору, — спокойно повторил Менедем.
— Да, — проговорил местный. — То есть нет. В смысле, я так и думал, что ты сказал именно это, но столько я не заплачу. Двадцать за амфору, и ни драхмой больше.
— Всего хорошего, господин. — Менедем вежливо склонил голову. — Рад был с тобой побеседовать.
— Ты сумасшедший? — спросил каллиполец. — Тебе пришлось открыть амфору, чтобы дать мне попробовать вино. Теперь оно долго не продержится… Вино в открытой амфоре никогда долго не хранится. Сколько ты получишь за уксус? Тебе лучше взять то, что я предлагаю, и поблагодарить за то, что ты получил так много.
Его самодовольная улыбка говорила, что он и раньше играл с торговцами в такие игры. И вероятно, с некоторыми ему это сходило с рук.
«Еще один маленький город и мелкий рвач», — подумал Соклей.
Вслух же он произнес:
— Как уже сказал мой двоюродный брат, всего хорошего, господин. И пошел ты к воронам. — С таким мошенником вовсе не обязательно соблюдать вежливость.
Глаза жителя Каллиполя снова широко распахнулись, на этот раз его удивление было иного рода.
— Но… Но… — запинаясь, проговорил он. — Вы должны продать мне эту штуку и…
Соклей не со всякими девушками в постели получал такое наслаждение, которое испытал сейчас, рассмеявшись местному в лицо.
— Мы ни хрена тебе не должны, о несравненнейший. Уже не в первый раз он позаимствовал сардоническое обращение Сократа к людям.
— Мы только что прорвались сквозь карфагенскую блокаду, чтобы доставить зерно в Сиракузы. У нас больше серебра, чем мы сможем потратить, вот так-то, приятель. Если тебе не нужно ариосское — или если ты не хочешь заплатить за него назначенную цену, — мы отдадим амфору нашим морякам, пусть ребята выпьют в свое удовольствие.
— Еще ни разу в жизни ни один торговец вот так со мной не разговаривал, — пожаловался каллиполец.
Соклей в этом не сомневался, но только пожал плечами. Менедем последовал его примеру.
Каллиполец некоторое время беззвучно брызгал слюной, потом вновь обрел дар речи.
— Что ж, очень хорошо. Если ты так хочешь быть неразумным, думаю, я смогу дать тридцать драхм.
Происходи все до появления Алексидама, это послужило бы началом торга.
Но теперь Соклей покачал головой и сказал единственное слово:
— Нет.
— Тогда тридцать пять. — Местный побагровел.
От гнева или от смущения? От смущения, решил Соклей и твердо заявил:
— Мой брат сказал — шестьдесят. Значит, такова и будет цена.
В кои-то веки ему не надо было заботиться, продаст он вино или не продаст. Это бодрило так, будто он сам сделал пару глотков из амфоры с ариосским.
— Не глупи, — запротестовал житель Каллиполя. — Постой… Я дам тебе сорок драхм. Это больше, чем стоит твое драгоценное хиосское.
— Нет, — снова сказал Соклей. — Наша цена — шестьдесят. Если тебе действительно нужно это вино, ты за него заплатишь.
И ведь скряга из Каллиполя и в самом деле заплатил. Правда, сдался он далеко не сразу: сперва попытался уломать двух родосцев, предлагая цену в сорок пять драхм, потом повысил ее до пятидесяти… до пятидесяти пяти… Соклей зевнул ему в лицо. Менедем, который, когда хотел, мог быть самым обаятельным из людей, сейчас невежливо повернулся к нему спиной.
Каллиполец гневно зашагал прочь и, вернувшись в сопровождении раба, швырнул Соклею полный драхм кожаный мешок — почти с такой же силой, с какой он сам перед этим метнул камень в Алексидама. Соклей тщательно сосчитал монеты, затем кивнул брату.
Когда местный велел рабу унести амфору домой, Соклей вздохнул и сказал:
— Таким образом после короткой остановки мы распрощались с Каллиполем, маленьким городом, где никогда не случается ничего интересного.
Менедем некоторое время молча смотрел на него, потом вдруг весело рассмеялся.
— Да уж, тут совсем ничего не случается!
— Теперь остается только надеяться, что Алексидам не нападет на кого-нибудь из наших моряков, когда те будут выползать из питейных заведений, — сказал Соклей.
— Это вряд ли, — покачал головой его двоюродный брат. — Если после того, что ты сделал с его клювом, этот проклятый богами наемник сможет напасть на наших парней, значит, он крепче медного Талоса.
Соклей подумал и согласился.
* * *
Когда торговая галера покидала гавань Каллиполя, Диоклей с такой силой бил колотушкой в свой бронзовый квадрат, что большинство моряков «Афродиты» вздрагивали. Менедем подался к страдающей от похмелья команде и одарил их улыбкой человека, оставшегося трезвым.
— Следующая остановка, ребята, будет в Элладе, — сказал он.
Некоторые в ответ улыбнулись, а некоторые застонали.
— Кое-кому из них не хочется жить так долго, чтобы успеть добраться до Эллады, — заметил Диоклей.
— Но к полудню все они до нее доберутся, — возразил Менедем. — Похмелье не убивает. Хотя порой и кажется, что уж лучше бы оно тебя убило.
Соклей поднялся на ют.
— И как именно мы вернемся на Родос? — спросил он. — Снова обогнув мыс Тенар или волоком через Коринфский Истм?
— Еще не знаю, — ответил Менедем. — У нас есть веские причины решиться обогнуть Тенар. Но кто знает, что произошло в окрестностях Коринфа и на Тенаре, пока мы были в Великой Элладе? Разве можно принять решение воспользоваться или нет волоком, если мы не знаем, в чьих руках полис?
— Хм-м, — проговорил Соклей. — Ты уже что-то задумал, не сомневаюсь.
— Как мило с твоей стороны, что ты признаешь мою изобретательность, — сказал Менедем.
Соклей скорчил ему рожу.
Не обратив на это внимания, его брат продолжил:
— Мы можем остановиться на Керкире и послушать там новости, а потом уже решим, как поступить.
— Ты ведь не собираешься плыть на юго-восток к Закинфу и обратно?
— Нет. Навигационный сезон подходит к концу, и я не хочу проводить так много времени в открытом море, это слишком рискованно, — ответил Менедем. — Очень скоро журавли полетят на зимовку на юг, и после этого не многие люди захотят остаться на воде. Как там Аристофан выразился об этом в «Птицах»?