– Привилегия вашего величества – избрать того, кто поведет в бой ункерлантское войско, – хладнокровно ответил Ратарь.
Свеммель пронзил его взглядом. Монаршую власть Ратарь признавал с таким обыденным спокойствием, что конунгу не к чему было придраться, отчего тот злобствовал еще сильней.
Ратарь вновь пал ниц перед конунгом, потом поднялся и, не разгибаясь, вышел из палаты для приемов. Отобрал парадный меч у телохранителей конунга – те заслоняли собою двери в палату, пока маршал пристегивал ножны к перевязи. И уже на пороге позволил себе облегченно вздохнуть. Он пережил очередную встречу со своим повелителем – наверное, пережил. Но всю дорогу до своего кабинета, который весь остальной Ункерлант полагал средоточием власти, маршал ожидал, что ищейки конунга Свеммеля схватят его и уволокут в темницу. Даже за своим рабочим столом Ратарь то и дело вздрагивал. То, что ищейки не появились до сих пор, не значило, что этого не случится. Или не может случиться.
Всякий раз, выходя на улицы Громхеорта, Леофсиг ожидал, что пара ищеек короля Мезенцио набросится на него и уволочет в темницу. «Без драки я в лагерь для военнопленных не вернусь», – яростно повторял он себе и носил с собой нож длинней и крепче, чем позволялось фортвежцам в оккупированной зоне по альгарвейским законам.
Однако рыжеволосые солдаты, проходившие дозором по улицам его родного городка, обращали на юношу не больше внимания, чем на любого другого фортвежца. Может быть, потому, что отец знал, кого подмазать. Но скорей оттого, что альгарвейцы мало интересовались любыми встречными фортвежцами, за исключением симпатичных девушек – тех солдаты осыпали малопристойными предложениями на родном языке и на ломаном фортвежском, которого нахватались за последние месяцы.
Девушкам жить становилось тяжелее, а Леофсигу проще. Прежде чем вступить в ополчение короля Пенды, он учился бухгалтерии, как его отец. В эти дни у Хестана едва хватало работы для себя одного, и в помощнике, даже своей плоти и крови, он не нуждался. Трудился Леофсиг – а работать он вынужден был, ибо с провизией и деньгами становилось все тяжелей, – на поденных работах.
– Давать-давать! Стараться! – орал альгарвейский солдат, поставленный приглядывать за бригадой дорожных рабочих, мостивших тракт к юго-западу от Громхеорта. По-фортвежски он изъяснялся очень короткими фразами: – Давать-давать! Ленивые вы! Кауниане как! Работать шибче!
Несколько рабочих и правда были каунианами, но, сколько мог судить Леофсиг, ни один из них не отлынивал.
– Идти жопа! – пробормотал он Бургреду, своему ровеснику и товарищу по бригаде, пытаясь подражать манере рыжеволосого.
Бургред хмыкнул, с глухим стуком вгоняя в песок обкатанный булыжник.
– Весельчак ты, – проговорил он так же негромко.
Вообще-то рабочим не полагалось болтать, но альгарвеец им попался не из самых въедливых и обычно не придирался к таким мелочам.
– Ага, очень весело. – Леофсиг уложил свой булыжник рядом. – Весело, как единорог с переломанной ногой.
Бургред двинулся обратно к телеге, полной булыжников и битого кирпича. Запряжены в нее были не единороги, а пара тощих, несказанно прозаичных мулов.
– Это все клятые ковняне виноваты, – пробормотал Бургред, возвращаясь с новым камнем. Он уложил булыжник на место. – Вот и славно. Крепко встала, сволочь.
Леофсиг хмыкнул, утирая пот рукавом.
– Не понимаю чего-то, – проговорил он, но тут же пожалел, что распустил язык. Даже эти невинные слова могли дорого ему обойтись.
– Ну, все разумно, а? – ответил Бургред. – Если бы не кауниане, мы бы не влезли вообще в эту войну. А если бы мы в нее не влезли, как бы мы ее продули-то, а?
Расклеенные по всему Громхеорту плакаты говорили то же самое почти теми же словами. Плакаты расклеивали альгарвейские рабочие – фортвежца, осмелившегося в своем же городе налепить на стену хоть бумажку, захватчики, скорей всего, расстреляли бы на месте, если бы поймали на месте преступления. Леофсиг подумал: а понимает ли Бургред, что отрыгивает жвачку, которой пичкают его альгарвейцы?
– Да холера на голову этим каунианам, – продолжал Бургред. – Хоть и живут в наших краях, а все одно – какие из них фортвежцы? Болтают на своем языке, одеваются на свой лад – ты хоть одну их бабу видел прилично одетую? – и нас ненавидят. С чего тогда нам их любить? Силы горние свидетели, я как понял, что они не такие, как все люди, так с тех пор и не лежит к ним душа.
Леофсиг вздохнул и ничего не ответил – не видел смысла. Бургред, очевидно, не нуждался в помощи рыжиков, чтобы составить свое мнение о каунианах. Как многие фортвежцы – возможно, большинство, – он научился презирать светловолосых соседей задолго до того, как альгарвейцы захватили его страну.
– Ваша работать! – гаркнул надсмотрщик. – Нет стоять! Нет болтать! Болтать – беда!
По-фортвежски он говорил с жутким акцентом. Словарь его был ограничен, а грамматика и рядом не стояла. Но всем отчего-то было все понятно.
Когда день подошел к концу, Леофсиг вместе с остальными рабочими отстоял за скромной платой очередь к альгарвейскому сержанту – тот выдавал серебро с таким видом, словно каждая монетка шла из его поясного кошеля. Поначалу рыжики вообще ни медяка не платили рабочим, но, как выразился Хестан не без сдержанной радости, «вскоре обнаружили, что люди лучше работают, когда у них есть для этого причина».
Вместе с остальными рабочими Леофсиг поплелся обратно в город. Кауниане (получившие вдвое меньше за ту же работу) держались поодаль. Большинство шагали по обочине, а не по вымощенной только что дороге.
– Вот же рыжики дурные, – заметил Бургред. – По такой дороге идти – башмаки сносишь враз не то, что наши проселки. И коням копыта бить, и единорогам.
– Зато по ней в дождь проехать можно, а проселок – одна лужа грязная, – ответил Леофсиг и не без ехидства добавил: – В Каунианской империи были такие дороги.
– Ну и много им с того было толку? – фыркнул Бургред – лучший ответ, чем ожидал от него Леофсиг. – Чтоб еще клятым альгарвейцам с них столько же прибытку было, сколько чучелкам в их стародавние времена!
За городскими воротами бригада рассеялась, каждый направился к себе домой или в таверну, где мог за час пропить все, что заработал за день. Некоторые из тех, кто завернул в таверну, были единственными добытчиками в семьях. Леофсиг, как истинный сын своего отца, смотрел на них с презрением.
Разумеется, он не откажется выпить бокал вина – или не один, когда придет домой. Но оттого, что он выпьет немного, никто не останется без пропитания или без дров для печи. Он мог бы даже позволить себе потратить медяк на общественную баню, прежде чем идти домой. Но в банях теперь вечно не хватало горячей воды. Альгарвейцы выделяли дрова скупо – им наплевать, что какие-то фортвежцы останутся грязными. Леофсиг и сам относился к чистоте не так трепетно, как до войны. В поле, а затем в лагере для военнопленных он обнаружил, что, если воняют все, не воняет никто.