— Молчание? — сказал он тревожно и вопросительно, целуя ей руку.
— Знак согласия! — договорила она тихо, все еще не глядя на него.
— Что ты теперь чувствуешь? Что думаешь? — спросил он, вспоминая мечту свою о стыдливом согласии, о слезах.
— То же, что ты, — отвечала она, продолжая глядеть куда-то в лес, только волнение груди показывало, что она сдерживает себя.
"Есть ли у ней слезы на глазах?" — думал Обломов, но она упорно смотрела вниз.
— Ты равнодушна, ты покойна? — говорил он, стараясь притянуть ее за руку к себе.
— Не равнодушна, но покойна.
— Отчего ж?
— Оттого, что давно предвидела это и привыкла к мысли.
— Давно! — с изумлением повторил он.
— Да, с той минуты, как дала тебе ветку сирени… я мысленно назвала тебя…
Она не договорила.
— С той минуты!
Он распахнул было широко объятия и хотел заключить ее в них.
— Бездна разверзается, молнии блещут… осторожнее! — лукаво сказала она, ловко ускользая от объятий и устраняя руки его зонтиком.
Он вспомнил грозное "никогда" и присмирел.
— Но ты никогда не говорила, даже ничем не выразила… — говорил он.
— Мы не выходим замуж, нас выдают или берут.
— С той минуты… ужели?.. — задумчиво повторил он.
— Ты думал, что я, не поняв тебя, была бы здесь с тобою одна, сидела бы по вечерам в беседке, слушала и доверялась тебе? — гордо сказала она.
— Так это… — начал он, меняясь в лице и выпуская ее руку.
У него шевельнулась странная мысль. Она смотрела на него с спокойной гордостью и твердо ждала, а ему хотелось бы в эту минуту не гордости и твердости, а слез, страсти, охмеляющего счастья, хоть на одну минуту, а потом уже пусть потекла бы жизнь невозмутимого покоя!
И вдруг ни порывистых слез от неожиданного счастья, ни стыдливого согласия! Как это понять!
В сердце у него проснулась и завозилась змея сомнения… Любит она или только выходит замуж?
— Но есть другой путь к счастью, — сказал он.
— Какой? — спросила она.
— Иногда любовь не ждет, не терпит, не рассчитывает… Женщина вся в огне, в трепете, испытывает разом муку и такие радости, каких…
— Я не знаю, какой это путь.
— Путь, где женщина жертвует всем: спокойствием, молвой, уважением и находит награду в любви… она заменяет ей все.
— Разве нам нужен этот путь?
— Нет.
— Ты хотел бы этим путем искать счастья на счет моего спокойствия, потери уважения?
— О нет, нет! Клянусь богом, ни за что, — горячо сказал он.
— Зачем же ты заговорил о нем?
— Право, и сам не знаю…
— А я знаю: тебе хотелось бы узнать, пожертвовала ли бы я тебе своим спокойствием, пошла ли бы я с тобой по этому пути? Не правда ли?
— Да, кажется, ты угадала… Что ж?
— Никогда, ни за что! — твердо сказала она.
Он задумался, потом вздохнул.
— Да, то ужасный путь, и много надо любви, чтоб женщине пойти по нем вслед за мужчиной, гибнуть — и все любить.
Он вопросительно взглянул ей в лицо: она ничего, только складка над бровью шевельнулась, а лицо покойно.
— Представь, — говорил он, — что Сонечка, которая не стоит твоего мизинца, вдруг не узнала бы тебя при встрече!
Ольга улыбнулась, и взгляд ее был так же ясен. А Обломов увлекался потребностью самолюбия допроситься жертв у сердца Ольги и упиться этим.
— Представь, что мужчины, подходя к тебе, не опускали бы с робким уважением глаз, а смотрели бы на тебя с смелой лукавой улыбкой…
Он поглядел на нее: она прилежно двигает зонтиком камешек по песку.
— Ты вошла бы в залу, и несколько чепцов пошевелилось бы от негодования, какой-нибудь один из них пересел бы от тебя… а гордость бы у тебя была все та же, а ты бы сознавала ясно, что ты выше и лучше их.
— К чему ты говоришь мне эти ужасы? — сказала она покойно. — Я не пойду никогда этим путем.
— Никогда? — уныло спросил Обломов.
— Никогда! — повторила она.
— Да, — говорил он задумчиво, — у тебя недостало бы силы взглянуть стыду в глаза. Может быть, ты не испугалась бы смерти: не казнь страшна, но приготовления к ней, ежечасные пытки, ты бы не выдержала и зачахла — да?
Он все заглядывал ей в глаза, что она.
Она смотрит весело, картина ужаса не смутила ее, на губах ее играла легкая улыбка.
— Я не хочу ни чахнуть, ни умирать! Все не то, — сказала она, — можно нейти тем путем и любить еще сильнее.
— Отчего же бы ты не пошла по этому пути, — спросил он настойчиво, почти с досадой, — если тебе не страшно?..
— Оттого, что на нем… впоследствии всегда… расстаются, — сказала она, — а я… расстаться с тобой!..
Она остановилась, положила ему руку на плечо, долго глядела на него и вдруг, отбросив зонтик в сторону, быстро и жарко обвила его шею руками, поцеловала, потом вся вспыхнула, прижала лицо к его груди и прибавила тихо:
— Никогда!
Он испустил радостный вопль и упал на траву к ее ногам. 1857 года
Обломов сиял, идучи домой. У него кипела кровь, глаза блистали. Ему казалось, что у него горят даже волосы. Так он и вошел к себе в комнату — и вдруг сияние исчезло и глаза в неприятном изумлении остановились неподвижно на одном месте: в его кресле сидел Тарантьев.
— Что это тебя не дождешься? Где ты шатаешься? — строго спросил Тарантьев, подавая ему свою мохнатую руку. — И твой старый чорт совсем от рук отбился: спрашиваю закусить — нету, водки — и той не дал.
— Я гулял здесь в роще, — небрежно сказал Обломов, еще не опомнясь от обиды, нанесенной появлением земляка, и в какую минуту!
Он забыл ту мрачную сферу, где долго жил, и отвык от ее удушливого воздуха. Тарантьев в одно мгновенье сдернул его будто с неба опять в болото. Обломов мучительно спрашивал себя: зачем пришел Тарантьев? надолго ли? — терзался предположением, что, пожалуй, он останется обедать и тогда нельзя будет отправиться к Ильинским. Как бы спровадить его, хоть бы это стоило некоторых издержек, — вот единственная мысль, которая занимала Обломова. Он молча и угрюмо ждал, что скажет Тарантьев.
— Что ж ты, земляк, не подумаешь взглянуть на квартиру? — спросил Тарантьев.
— Теперь это не нужно, — сказал Обломов, стараясь не глядеть на Тарантьева. — Я… не перееду туда.