Таким образом, не какая-либо другая психическая инстанция, а исключительно наше нормальное мышление требует от содержания сновидения, чтобы оно было понятно, подвергает его первому толкованию и тем самым способствует только его затемнению. Мы при толковании должны придерживаться следующего правила: на мнимую связность сновидения, ввиду ее неизвестного происхождения, обращать внимание не нужно; как в отчетливом, так и в запутанном сновидении необходимо идти обратным путем, ко вскрытию его материала.
При этом мы замечаем, однако, от чего зависит вышеупомянутая шкала ясности и отчетливости сновидений. Отчетливыми нам представляются те части их, которые носят на себе следы вторичной обработки; спутанными те, где сила такой обработки ослабляется. Так как спутанные части сновидения зачастую и наименее отчетливые, то отсюда мы можем вывести заключение, что вторичная деятельность сновидения ответственна и за пластическую интенсивность отдельных его элементов.
Желая сравнить с чем-нибудь окончательный вид сновидения, получающийся при содействии нормального мышления, я не могу подобрать ничего более подходящего, чем те загадочные надписи, которыми в разделе «Смесь» забавляют многие журналы своих читателей. Какая-нибудь фраза, выраженная ради контраста на диалекте и имеющая, возможно, более шуточное значение, должна вызывать предположение, что она содержит латинскую надпись. С этой целью отдельные буквы располагаются в другом порядке. Местами действительно образуется настоящее латинское слово, местами нам представляются обрывки таких слов и местами, наконец, стершиеся буквы и пробелы надписи вводят нас в заблуждение относительно бессмысленности всего целого. Не желая обманываться, мы должны, не обращая внимания на все реквизиты надписи, считаться только с буквами и вопреки их данному расположению соединять их в слова нашего родного языка.
Я должен резюмировать теперь все наше пространное рассмотрение деятельности сновидения. Мы старались ответить на вопрос, применяет ли душа все свои способности во всей их полноте к образованию сновидений или же только часть их, стесненную в полном своем проявлении. Наше исследование заставляет нас вообще отказаться от такой постановки вопроса как от несоответствующей истинному положению дела. Если же, тем не менее, мы должны будем дать ответ в той же плоскости, в какой находится и вопрос, то нам придется ответить утвердительно на оба, по-видимому, исключающие друг друга предположения. Душевная деятельность при образовании сновидения разлагается на две функции: на составление мыслей, скрывающихся за сновидением, и на превращание таковых в содержание последнего. Мысли, скрывающиеся за сновидением, составляются вполне корректно с затратой всех психических способностей, которыми мы обладаем. Эти мысли относятся к нашему не доходящему до сознания мышлению, из которого проистекают путем некоторого превращения и сознательные мысли. Как ни любопытны и ни таинственны сами по себе эти загадки, они все же не имеют ничего общего со сновидением и не заслуживают включения их в число проблем сновидения. Напротив того, часть деятельности, превращающая бессознательные мысли в содержание сновидения, характерна для общей сущности последнего. Эта истинная деятельность сновидения гораздо дальше, однако, от бодрствующего мышления, чем предполагают даже те, кто наиболее решительно преуменьшает роль психической деятельности при образовании сновидения. Она вовсе не небрежнее, не слабее и не менее исчерпывающа, чем бодрствующее мышление: она представляет собой нечто совершенно отличное в качественном отношении и потому не может быть даже сравнена с нею. Она не мыслит, не считает, не судит, она ограничивается одним только преобразованием. Ее можно описать, приняв во внимание все те условия, которым должен удовлетворять ее продукт – сновидение. Этот продукт должен прежде всего быть устранен от влияния цензуры; с этой целью деятельность сновидения пользуется смещением психической интенсивности вплоть до полной переоценки всех психических ценностей. Воспроизведению подлежат мысли исключительно или преимущественно из материала зрительных и акустических следов воспоминаний; из этого требования вытекает для деятельности сновидения необходимость обращать внимание на изобразительность, что она и исполняет путем новых смещений. Если приходится создавать более интенсивные элементы, чем имеющиеся в наличии в мыслях, скрывающихся за сновидением, то этой цели служит обширное сгущение, совершаемое над составными частями мыслей. На логическую связь мыслей обращается внимания немного; она находит свое скрытое выражение в формальных особенностях сновидения. Аффекты мыслей, скрывающихся за сновидением, подвергаются меньшим изменениям, нежели круг представления в них. Обычно они подавляются. Только одна часть деятельности сновидения – непостоянная в своем масштабе переработка отчасти пробудившимся бодрствующим мышлением – соответствует взглядам большинства авторов на общую картину образования сновидений.
Среди сновидений, сообщенных мне различными лицами, имеется одно, претендующее на особое наше внимание. Оно рассказано мне одной пациенткой, которая сама слыхала его на одной лекции о сновидении; его истинный источник остался мне не известен. На эту даму оно произвело впечатление своим содержанием, она не преминула повторить его в своем сновидении.
Обстановка сновидения-образца была следующая. Один отец день и ночь сидел у постели своего больного ребенка. Ребенок умер, отец лег спать в соседней комнате, но оставил дверь открытой, чтобы из спальни видеть тело покойника, окруженное большими зажженными свечами. Около тела сидел старик и бормотал молитвы. После нескольких часов сна отцу приснилось, что ребенок подходит к его постели, берет его за руку и с упреком ему говорит: отец, разве ты, не видишь, что я горю? Он просыпается, замечает яркий свет в соседней комнате, спешит туда и видит, что старик уснул, а одежда и одна рука тела покойника успели уже обгореть от упавшей на него зажженной свечи.
Толкование этого трогательного сновидения не представляет никаких трудностей и, как сообщает моя пациентка, было произведено совершенно правильно лектором. Яркий свет падал через открытую дверь на лицо спящего и вызвал у него ту же мысль, какая возникла бы у него и в бодрствующем состоянии: в той комнате упала свеча и вспыхнул пожар. Быть может, отец и заснул озабоченный мыслью, что старик не может добросовестно выполнить свою миссию.
Мы тоже ничего не можем изменить в этом толковании, разве только добавим, что содержание сновидения должно было быть сложно детерминировано и что слова ребенка составлены из слов, действительно сказанных им при жизни и связанных с важными для отца переживаниями. Его жалоба «я горю» связана с лихорадкой, от которой он умер, а слова: «отец, разве ты не видишь?» – с каким-то нам неизвестным, но богатым эффектами эпизодом.
Убедившись, однако, из всего предыдущего исследования в том, что сновидение представляет собою вполне осмысленное явление, могущее быть включенным в общую цепь психологических процессов, мы имеем полное основание удивиться тому, как могло возникнуть сновидение при условиях, требующих, казалось бы, быстрого пробуждения. Мы замечаем, однако, что и это сновидение содержит в себе осуществление желания. В сновидении мертвый ребенок ведет себя как живой, он говорит с отцом, подходит к его постели и берет его за руку, как делает, вероятно, в воспоминании, из которого сновидение извлекло первую часть речи ребенка. Ради этого осуществления желания отец и продолжил на мгновение свой сон. Сновидению было отдано предпочтение перед бодрствующим мышлением, потому что могло показать ребенка живым. Если бы отец сразу проснулся и у него появилась мысль, которая привела его в соседнюю комнату, то он как бы укоротил жизнь ребенка на это мгновение.