«Анна, я ваш друг, – писал Петр. – Вы можете доверять мне, ничего плохого я вам не сделаю. Напротив, помогаю. Почему? Не из личного интереса. Я работаю на одного человека, который пока не желает открывать вам свое имя. Он же отдает мне указания насчет того, что рассказывать, а о чем пока промолчать».
Ничего себе! Такой ответ породил лишь больше вопросов. Может, меня готовят в подруги суперагента? Или, не дай бог, в шпионки? А что? Одним из качеств, нужных для такой работы, является, насколько я понимаю, отличное знание иностранных языков. Правда, не представляю, какие тайны испанской глубинки могут интересовать мою страну. Секрет выращивания оливок в условиях нестабильного российского климата? Поиски специального рецепта изготовления хамона или ферментации вин? Но не успела я развить эту тему и выплеснуть свою иронию в письменном виде, как получила от Петра еще одно письмо:
«Анна, мне нужно идти. Пожалуйста, не покидайте поселка, живите в том доме, в котором вас поселили. Завтра или послезавтра я напишу вам больше. До связи!»
Но я не успела придумать, что ответить ему, так как увидела, что в ящике появилось новое сообщение, присланное с незнакомого адреса:
«Знаете ли вы, Анна, то, что ваш отец – неродной вам?»
Сердце пропустило удар. Я вчитывалась в эти строчки, не понимая их смысла. О чем пишет неизвестный? Глупости какие! Растерянность сменилась негодованием: да как он смеет бросаться такими заявлениями! Я сжала кулаки и стиснула зубы, чтобы усмирить поднявшуюся злость на «доброжелателя», посмевшего коснуться грязными ладонями святыни – моей семьи.
«Кто вы?!» – написала я ответным письмом, но мне не ответили. Разговорить адресата таким образом оказалось так же бесполезно, как пытаться пробить броню проезжающего танка, метая в него тапки. Писем в моем почтовом ящике больше не появлялось.
Я спустилась на первый этаж, будто во сне, остановилась в холле, не зная, куда идти, куда себя девать, что делать с этим слишком крепким, будто спиртовая настойка, заявлением. Самое простое решение – позвонить маме. Но как задать ей столь щекотливый вопрос? И, самое главное, я боялась. Боялась реакции мамы, застигнутой врасплох, боялась своей реакции. Я защищалась отрицанием – нет, нет, не правда, не правда! Но сообщение незнакомца все же сделало свое черное дело – посеяло сомнение. А что, если он сказал правду? И что мне с такой правдой делать, как жить дальше?
В одном только была уверена: я не стану меньше любить человека, которого всю жизнь считала своим отцом, несмотря ни на что.
Решившись, я вышла на улицу и достала мобильный телефон.
Мама мне обрадовалась. Мы немного поболтали на отвлеченные темы: я рассказала, как устроилась, как провела вечер и сегодняшнее утро. Я болтала нарочито беззаботно, но голос дрожал, выдавая нервозность.
– Дочь, что-то случилось? – перебила мама в тот момент, когда я рассказывала ей о погоде.
– Да, – не стала увиливать я. Если не решусь сейчас, то не решусь уже никогда. – Мне сообщили, что мой папа – неродной мне. Это правда?
– Кто тебе такое сказал? – ожидаемо спросила мама после паузы – слишком долгой и весомой.
– Неважно. Это правда?
– Ну что ты, дочь… – натянуто засмеялась она.
Если бы не этот смешок, предназначенный показать нелепость предположения, я бы поверила ей. Но моя мама, при всех ее положительных качествах, была неумелой актрисой: играть эмоции либо скрывать их она не умела. Смешок получился искусственным.
– Мама… – упрекнула я ее за эту неискренность.
Между нами всегда царило доверие. Я постараюсь понять родителей и принять причины, по которым они скрывали правду. Но только пусть не будет лжи.
– Ладно, дочь. Но это не телефонный разговор, – уже другим тоном, взяв себя в руки, ответила она. – Мы с папой не рассказывали тебе об этом, потому что не видели необходимости: тот человек погиб еще задолго до твоего рождения, а мой муж всегда относился к тебе как к родной дочери.
– Я знаю, мама. Обещаю, что эта новость не повлияет на мои отношения с папой. Я взрослый человек, в конце концов… Но мне хотелось бы узнать о моем настоящем отце от тебя, а не от чужих людей. Пожалуйста. Пусть больше не будет тайн.
– Хорошо, дочь, – вздохнула она после паузы. – Я расскажу тебе о нем, но не по телефону. Сейчас говорить на такие темы неудобно.
Мы попрощались – несколько неловко и торопливо, будто сбегая. Для нас обеих было облегчением прекратить этот разговор. Мама права: не сейчас. Мне тоже нужно успокоиться, осознать новость, выбившую кирпичи из крепкого фундамента моей жизни. Куда себя девать, куда идти, что делать?
На двери библиотеки я увидела объявление о том, что открылась выставка фотографий поселка, сделанных в период с конца позапрошлого века до окончания гражданской войны. Мне подумалось, что, разглядывая старые снимки, я смогу немного отвлечься от мыслей. Поэтому я вернулась в библиотеку и спустилась на нижний этаж.
Сама комната, отведенная под экспозицию, оказалась небольшой. На стенах висели любительские фотографии, взятые из семейных архивов. Кроме меня, в зале никого не было, и я могла задерживаться у каждой фотографии столько, сколько считала нужным. Я подолгу стояла перед каждым из пожелтевших и выцветших от давности лет снимков, разглядывала наряды того времени, всматривалась в незнакомые лица, пыталась прочитать то, о чем люди думали в тот момент, что происходило в их жизнях, фантазировала на тему, как сложились их судьбы. С особым интересом разглядывала детские фотографии, думая о том, что во время прогулок по поселку могу встретиться с кем-нибудь из тех детей – повзрослевших, постаревших, с морщинами-зарубками на изменившихся лицах, с житейским опытом в глазах, сменившим ребяческое любопытство. Как жаль, что я практически никого не знаю в поселке! А как было бы здорово, рассматривая, к примеру, фотографию этого мальчугана лет шести в матроске, с серьезными карими глазами и с тщательно уложенным чубом, воскликнуть: «Да это же Фернандо (Хосе, Франциско, Хуан, Антонио…), который прогуливается с собачкой! (или пьет кофе в кафе напротив моего дома, ежедневно читает газету в сквере на лавочке…)» Или, любуясь кукольным, торжественным личиком девочки, одетой в честь первого причастия в длинное белое платье, похожее на подвенечное, узнать сеньору Марию (Кармен, Марисоль, Лусию…), бывшую хозяйку рыбной лавочки (или жену сеньора Давида, мать Исабель – парикмахера, к которой запись на две недели вперед…). Семейные праздники, походы, молодежные слеты, местные футбольные матчи, велопробеги – законсервированные на десятилетия эпизоды из еще счастливой довоенной жизни. На снимках, датированных военными 1936–1939 годами, выражения лиц уже другие. Люди здесь серьезные, неулыбчивые. Да и большей частью это были не любительские снимки, а профессиональные, сделанные в ателье. В основном фотографии молодых женщин с детьми, снятые для того, чтобы отправить мужьям на фронт.
Не менее интересно оказалось рассматривать изображения самого поселка в начале прошлого столетия. Вглядываясь в эти черно-белые кадры, я будто играла в игру «найди десять отличий», пытаясь сопоставить увиденное во время прогулки и запечатленное на фотобумаге. Вот главная улица – вполне узнаваемая, заключенная в каменный желоб, образованный фасадами соединенных в сплошную стену домов. Эти здания, существовавшие и сто лет назад, сохранились до сих пор – отреставрированные, отремонтированные, жилые. Церковь, еще относительно молодая в то время, величественно возвышается на своем постаменте. По лестнице спускаются люди, возвращающиеся с воскресной мессы. Только нет пока на этой улице машин – она пешеходная. И не проложен асфальт. Да вот еще на месте новомодного супермаркета зияет дыра.