Book.

Катька Аэропорт, которую она, после того как уехала Нюра, взяла себе в помощницы на птичнике, долго наблюдала за ней и не выдержала:

— Шла бы ты лучше домой, стиркой или чем-нибудь другим занялась, смотреть на тебя тошно. Сама курам зерно сыплешь, а у самой слезы сыплются. Убиваешься по своим деточкам, как по мертвым. Никуда они от тебя не денутся, как были твоими, так и остались. Жди, они еще начнут тебе своих цыплят на воспитание подбрасывать, за этим дело не станет. — Катька Аэропорт вырывала из рук Клавдии ведро с зерном. — Ступай, ступай, скоро и я, на тебя глядючи, как летошная телка, зареву.

Но Клавдия, молча борясь с Катькой, не отдавала ей свое ведро, даже из-за ее плеча продолжая наблюдать за дорогой. В конце концов Катька Аэропорт отставала от нее.

— Ну и черт с тобой, квочка несчастная! До каких же пор ты их собиралась под своими крыльями греть?! Скоро уже твои глаза от слез совсем выцветут и никому ты уже не будешь нужна — ни цыганам, ни русским.

И за всю ночь Клавдия не сомкнула глаз. Еще не начинала она топить зимнюю печь, а в доме, особенно по ночам, было невыносимо жарко. Накинув на голые плечи платок, она выходила на крыльцо и долго стояла, не отрывая глаз от Задонья. Там гривы далекого света то и дело взметывались над темной степью, похоже, над той самой дорогой, по которой и она когда-то ездила на конезавод. Ох, и давно же это было. Вечность прошла.

Красные и зеленые звезды скатывались с высокого и холодного неба. Иногда собака за Доном, на скотном базу, подавала голос, иногда в соседском дворе гуси начинали тревожно бормотать, а иногда и конское ржанье доносилось из конюшни. Лошади беспокоились, с трудом отвыкая от летней воли.

Но такого голоса, как у Грома, ни у одной из них не было. Его и в степи было слышно, как самую большую трубу в духовом оркестре.

Утром она, встав раньше, зашла по дороге на птичник в старую кузню. Ее давно уже не замыкали. С дневного света глаза медленно привыкали к полумраку. Даже и теперь еще не выветрился из бездействующей кузницы запах курного угля, горелого железа. Но по-хозяйски обжившие ее воробьи безбоязненно влетали и вылетали в раскрытую фортку, колеблемую дуновением ветра.

Тускло светилось выработанное кузнечными молотками и молотами до зеркальной синевы ложе наковальни. Самый большой из них, торчмя оставленный на земле, прислонился к ней гладко отполированным деревянным плечом.

У Клавдии забилось сердце. Когда-то она строго-настрого заказывала Ване сюда ходить. Вот и заказала.

День тянулся медленно. До обеда одна лишь хлебовозка из Мелиховского сельпо и сползла из-за кручи по крутому спуску в хутор. Не в силах больше справиться с собой, Клавдия вдруг сама сунула в руки Катьки Аэропорт свое ведро с зерном для несушек и почти бегом стала подниматься по дороге наверх, в степь.

— Куда ты? — удивленно крикнула вслед ей Катька.

Но Клавдия не оглянулась.

Тимофея Ильича она дождалась на горе, в степи, уже в сумерки. Завидев его заляпанную грязью «Волгу», вышла из лесополосы прямо на середину дороги. Тимофей Ильич едва успел вильнуть, объезжая ее, и, затормозив, выскочил из машины с воздетыми кулаками.

— Да я тебя сейчас, чертова раззява! — в ярости закричал он, с добавлением соответствующей моменту приправы, и, узнав Клавдию, опустил кулаки.

Он бы не пожалел и ее в этот момент, потому что вина ее перед ним была несомненна, и еще неизвестно, чем бы все это могло кончиться, не окажись он на высоте своего положения за баранкой. Но достаточно было лишь взглянуть на лицо Клавдии, чтобы все понять. Тимофей Ильич не считал себя большим знатоком человеческого, а тем более женского сердца. И когда бы ему успеть было разбираться в этих тонкостях, если даже спать приходилось не больше четырех-пяти часов в сутки, да и то главным образом на семинарах и симпозиумах в районе и в области.

Но ему и не надо было особенно разбираться, чтобы еще вчера, перед поездкой на конезавод, понять, зачем это Клавдии Пухляковой тоже вдруг вздумалось запроситься с ним в эту поездку. Не из любви же, в самом деле, к лошадям, в чем она с таким жаром старалась его уверить. В хуторе не то что в большом городе, у каждого человека вся жизнь на виду, и не требовалось быть особенно сообразительным, чтобы догадаться о том, что давно уже было у всех притчей во языцех. Скажем, о том, с какой бы это стати одинокой и уже не первой молодости женщине так долго раздумывать, когда ей вдруг улыбается счастье выйти замуж чуть ли не за генерала. Несмотря на семинары и симпозиумы, Тимофей Ильич все-таки находил время и для того, чтобы сопоставить кое-какие другие факты. И теперь, едва он взглянул на Клавдию, все они сразу всплыли в его памяти и соединились. Как будто кто включил большую лампочку и все осветилось.

Еще никогда он не видел ее такой потерянной, жалкой. Лицо у нее было измучено, глаза блуждали. Ему стало обидно за эту гордую и сильную женщину, которая до этого всю свою жизнь умела, чего бы это ей ни стоило, прятать от чужих глаз свои чувства. Теперь же она, как видно, уже отчаялась, и они вырвались из-под ее власти. Она вся была перед ним нараспашку.

Но она еще сделала над собой усилие, чтобы не выдать себя.

— А я, Тимофей Ильич, искала тут свою дурную корову, как вижу, ваша машина идет…

И в доказательство прижала к груди выломанную в лесополосе сухую ветку.

Жалость и ярость сплелись в голосе Тимофея Ильича, когда он, предупреждая вопрос, застывший в глазах Клавдии, почти выкрикнул ей в лицо:

— Дался тебе этот цыган! Еще секунда, и ты могла бы погибнуть под моей «Волгой». Да вернулся он, вернулся, не плачь! Это его генерал Стрепетов без сохранения содержания с конезавода отпускал. Правда, говорить с ним мне так и не удалось, потому что не до этого было. Шутка ли, почти весь донской корпус съехался на конезавод. А потом мне уже надо было ехать. Что же ты плачешь? Он еще объявится, твой Будулай.

Тимофей Ильич ни единого слова Клавдии не соврал. Все оно так и было. Но и всей правды он ей не сказал. Не мог он, глядя в ее страдающие глаза, этого сделать.

Цыганское радио, которое, опережая людей и события, вприпрыжку бежит по степи от костра к костру, от телеги к телеге, не замедлило присовокупить: этого и следовало ожидать. Все-таки доигралась Настя, которая захотела над своими же цыганами прокурором быть, а потом взяла и выскочила замуж за русского шофера с конезавода. Не считай себя самой умной. Догордился и этот идейный Будулай. Не будет забегать впереди своего народа и учить его, как ему дальше жить. На это есть Советская власть. Вот и получил, что те же самые цыгане, мимо которых он проносился на своем железном коне, подобрали его, когда он выпал из седла на крутом повороте.