Михаил и обрадовался, и испугался. Обрадовался тому, что она вдруг явно повеселела, и испугался тут же промелькнувшей мысли, что ее ожидает дома.
— Не спеши, Настя, как бы хуже не сделать.
Она вымученно улыбнулась:
— Хуже, Миша, уже не может быть.
Но он уже твердо решил всеми средствами воспрепятствовать ее намерению.
— Нет, нет, пока еще нельзя.
Она взмахнула бровями.
— Почему? Не век лее мне тут лежать? Надо и в палате место освобождать.
Лихорадочно соображая, как ему надо будет поступить в дальнейшем, Михаил уже составил себе план обязательно улучить момент, чтобы незаметно от Насти встретиться с главврачом и во что бы то ни стало уговорить его подольше задержать ее в роддоме. Даже если для этого и пришлось бы посвятить его в то, во что Михаил никого не хотел посвящать.
— А разве ты уже не одна лежишь?
Он знал, что после операции ее по распоряжению главврача одну поместили в двухместную палату.
Настя зачем-то оглянулась в палату и побольше высунулась из окна, стягивая на груди халат.
— Ночью новенькую положили.
Михаилу захотелось уточнить:
— Она… уже?
Снова быстро оглядываясь, Настя приложила палец к губам.
— Я к тебе завтра во двор выйду. — И тут же с преувеличенным оживлением она перевела разговор на другое: — Ты, там, должно быть, и в столовую не успеваешь. На сухой паек перешел.
— Нет, успеваю.
— Ну тогда докладывай мне, как положено, по порядку. — Она приготовилась загибать пальцы. — Сегодня на первое у вас что было?
Окончательно сбитый с толку столь резкой переменой в ее настроении, Михаил послушно ответил;
— Котлеты.
— Ну, допустим. — Настя загнула один палец. — А на второе?
— Сырники, — храбро продолжал Михаил, зная, что если он вынужденно и врет ей, то лишь наполовину. Не успевая по утрам в столовую, он и сегодня, как всегда, брал с собой в рейс то, что наготовили для него Шелоро с Макарьевной. На этот раз они действительно уложили ему с вечера на дорогу котлеты и сырники.
— Будем считать два. — Настя загнула второй палец. — А на третье, небось скажешь, компот?
— Нет, — включаясь в игру, ответил Михаил, — кофе.
Он твердо выдержал ее взгляд. Уже перед роддомом он, борясь с дремотой, отвинтил пробку в своем термосе и прямо из горлышка с наслаждением допил остаток почти уже совсем остывшего кофе, заваренного для него Шелоро по рецепту знакомой ростовской цыганки. И он готов был теперь ответить на все вопросы Насти. Пусть она загибает все свои десять пальцев, только опять бы не вернулось к ней это безысходное отчаяние, которое уже начало передаваться и ему.
Но она не стала загибать очередной палец, а погрозила ему из окна со второго этажа роддома.
— Смотри, Михаил, вернусь и специально зайду к Надежде Федоровне в столовую, чтобы вывести тебя на чистую воду. Будут тебе и котлеты, будет и кофе.
Глаза у нее смеялись. Теперь уже Михаил не сомневался, что она окончательно на пути к выздоровлению. Иначе чем можно было объяснить эту ее веселость?
На всем пути от райцентра до конезавода он гнал свой самосвал по накатанной зимней дороге так, что овес для племенных лошадей так и шарахался в кузове от борта к борту. И еще неизвестно, довез бы он этот груз в целости и сохранности до места, если бы кузов его самосвала не был им, как всегда, наглухо обтянут, обшит брезентом в предвидении ухабов на дороге. Так тщательно, что ни единой щелочки не оставалось в нем и ни одно зернышко не должно было просыпаться из него на дорогу на поживу грачам, зимующим в придорожных лесополосах и наготове расхаживающим в ожидании таких случаев по обочинам хлебных маршрутов.
На другой день, когда Настя в сером пуховом платке и в длинной цигейковой куртке, из-под которой виднелся больничный халат, спустилась к нему на свидание во двор, он нашел ее еще более оживленной и веселой. Кажется, время начинало свое делать. С первой же минуты она взяла Михаила за рукав и, оглянувшись наверх, заговорщически отвела его из-под окна своей палаты в сторону.
— Вчера, Миша, я не могла тебе всего сказать, потому что она могла услышать.
Михаил не сразу понял:
— Кто?
— Новенькая. Ее, бедную, привезли к нам уже с ребеночком, которого она прямо на семикаракорском пароме родила. Но девочка здоровенькая и большая — три кило шестьсот грамм. — Оглядываясь на второй этаж, Настя еще дальше отвела Михаила из-под окна, и глаза у нее стали страдальческими. — Только ее уже второй день нянечка из бутылочки кормит.
Михаил догадался:
— Это бывает. Меня, рассказывали, мать тоже из бутылочки выкормила, молоко пропало. Но как видишь… — он повел широкими плечами.
Съеживаясь и запахивая свою цигейковую куртку, Настя как-то кособоко дернула головой в сторону второго этажа.
— Нет, Миша, у нее молоко прямо сквозь рубашку льется наружу. Она сама отказалась давать ей грудь. Я из-за этого даже поругалась с ней. Если, говорит, ты такая жалостливая, то бери и сама корми.
Михаил покрутил пальцем у головы:
— Она что, с приветом?
— Без всякого, Миша, привета. И здоровая, как прошлогодняя телка. — Настя снова оглянулась, понизила голос. — А если, говорит, хочешь, то можешь и совсем ее к себе взять. Я ее, говорит, безотцовскую, все равно здесь на воспитание государству брошу. — Снизу вверх Настя робко взглянула на Михаила. — Знаешь, Миша, что я решила…
Михаил улыбнулся:
— Еще, Настя, не знаю.
— Давай, Миша, и правда, возьмем эту бедную девочку к себе. Мне здесь сказали, что это можно будет по закону оформить. Никто потом и не узнает ничего. Что же ты, Миша, молчишь?
Михаил не знал, что и отвечать. Все что угодно мог ожидать от Насти, но такого оборота их разговора не предвидел.
— Пусть она тогда не думает, что лучше всех, — вдруг мрачно заблестев глазами и глядя через плечо Михаила куда-то вдаль, сказала Настя.
Михаил испуганно спросил:
— О ком ты, Настя?
— Не делай таких глаз, как будто ты совсем не понимаешь меня. Будулай, тот сразу бы догадался. Можно подумать, что никакая другая женщина на месте этой Клавдии тогда бы младенца не подобрала.
Михаил побледнел. — И, значит, из-за этого теперь?..
— Спасибо тебе, Миша. — Прикладывая ладонь к груди, Настя поклонилась ему. — Вот как ты обо мне думаешь. Конечно же, я цыганка и не способна…
— Настя! — Михаил примирительно положил руку ей на плечо.
Но она гневно вывернулась.
— Зато она здесь на всю Россию самая добрая, И тебе тоже затмила глаза. Но если она могла цыганского младенца в кукурузе подобрать, то почему же я теперь русскую сиротку не могу взять? Что же, по-твоему, я бессердечная совсем, да? — Снизу вверх Настя проницательно взглянула на него воспаленно блестящими глазами: — А может, это ты сам не хочешь на шею чужой хомут надевать?