Голос Федора умолк в трубке.

– Все? – кратко спросил Греков.

– Все, – ответил Федор.

– Подпись?

Федор молчал.

– Без подписи. Анонимка.

– И притом грязная.

– Нет, Василий Гаврилович, – возразил Федор, – в конверте на розовой подкладке. – Спокойствие окончательно покинуло Федора, он прорвался: – Пора кончать с этой кодлой! – дребезжащим голосом прокричал он в трубку.

– С какой кодлой? – с неподдельным изумлением спросил Греков.

– Как будто вам неизвестно, – недоверчиво сказал Федор.

– Ты уверен, что это оттуда?

– Собственноручно соблаговолили сочинить. Голос Грекова стал совсем низким.

– На это, Федор, нужны доказательства.

И тут Федор с ошеломляющей быстротой стал забрасывать его вопросами:

– Вы Полю Терновую знаете?

– Еще бы мне членов твоего комитета не знать. К тому же я всегда покупаю у нее в ларьке календари и конверты.

– Вот как? – иронически осведомился Федор. – Надеюсь, не на розовой подкладке.

– Ты же понимаешь, Федор, что и это не доказательство.

– Но эта, – Люся вдруг отдернула от уха телефонную трубку, услышав, как Федор сочно сказал, – сука и покупает их у Поли.

– Этого тоже еще мало.

– А Валя Антонова вам известна?

– Та, что в гидромеханизации?

– Нет, что на почте. Она как комсомолка, конечно, чужих писем не читает, но этот почерк ей известен. У мадам обширная переписка.

Голос Грекова прозвучал в трубке телефона совсем глухо:

– Ну хорошо, а какой ей, по-твоему, расчет?

– Гамзин ей первый друг, а он теперь ради Тамары уже готов и семью бросить. Если Тамару заляпать, она, может быть, и согласится.

Люся прилипла к трубке. Она уже не имела права пропустить ни слова. Еще никогда не слышала она у Грекова такого мрачного голоса.

– Ты прав, пора кончать с этой… – Люся Солодова еще ни разу не слышала, чтобы Греков когда-нибудь произнес по телефону такое слово: – кодлой.

Но Федору Сорокину, оказывается, только и нужно было его услышать. Голос у него сразу повеселел.

– Все остальное, Василий Гаврилович, беру на себя.

– Только не зарываться, – строго предупредил его Греков.

– Не беспокойтесь. – И Федор повесил трубку.

Но Люся Солодова еще некоторое время прижимала трубку к уху, пока не услышала в ней второй щелчок. После этого она, заливаясь краской, бросила трубку на рычажок и, закрывая лицо ладонями, склонилась над пишущей машинкой.

25

Когда Греков вошел в приемную Автономова, первое, что он услышал от его порученца, было:

– Он, Василий Гаврилович, уже пятый день болеет.

– Значит, и мне в станицу он из дому звонил?

– Из дому.

Встречаясь со взглядем порученца, Греков захотел удостовериться:

– Грипп?

– Грипп, – не сморгнув ответил порученец. И по тому, с какой невинностью встретился он со взглядом Грекова своими голубыми глазами, уже можно было не сомневаться, что это за грипп. С Автономовым это обычно случалось после того, как он до отказа закручивал пружину на стройке, не щадя ни других, ни себя, успевая в любой час дня и ночи и на карты намыва, и в зону, и на эстакаду, и к полуночному звонку министра из Москвы. И потом вдруг раз в месяц или в два месяца наглухо запираясь у себя дома дня на три или на четыре. Вышколенный порученец знал, как и кому надо было в такие моменты отвечать, а когда и подключить телефон на дом к Автономову, потому что бывали и такие случаи, когда за него никто не должен был отвечать. И в такие минуты, переключив телефон, порученец каждый раз с удивлением убеждался, что Автономов отвечает, информирует, соглашается или же с кем-нибудь спорит своим совсем свежим и звучным, лишь слегка хрипловатым голосом. Несмотря ни на что, будь хоть в самом разгаре его болезнь, он умел на мгновение опять так закрутить в себе какую-то пружину, что она ничем, ни малейшим дребезжанием или. каким-нибудь другим фальшивым звуком не позволяла выдать его. Он оставался все тем же Автономовым, каким его всегда знали на других концах всех проводов, вплоть до ве-че, – вечно бодрствующим, решительным и безусловно знающим, где и когда какой шпунт, костыль или даже гвоздь забивается в данную минуту на стройке, до какой отметки дошла вода, напирающая на плотину из степи, и до какой доползла по песчаному откосу бетонная шуба, защищающая плотину от нее. Порученец не мог при этом заставить себя отключиться от провода, потрясенный и завороженный тем, как рокочет этот сплавленный из меди и серебра колокол, ни разу не сбившись, не обронив неверную ноту. Порученец был уверен, что во всей стране, исключая, может быть, одного-единственного человека, которого порученец не посмел бы даже мысленно сравнить с кем-нибудь другим, – только одному еще Автономову и дано было всегда оставаться на такой вышке.

– Ну что ж, раз грипп, значит, надо лечить, – невозмутимо ответил Греков, не оставляя невинно взирающему на него порученцу ни малейшего сомнения в том, что тот понят так, как менее всего хотел бы быть понятым.

Порученец приоткрыл было рот, чтобы напомнить Грекову, что в такие моменты к Автономову лучше не появляться на глаза, но тот уже вышел.

Автономов, который лежал дома в кровати полуодетый, в белой сорочке, но в защитного цвета брюках, нисколько появлению Грекова не удивился.

– Я тебя уже давно жду. Как раз пора уже было тебе приезжать вправлять мне мозги, наводить порядок в моем разболтавшемся идейном хозяйстве. Лучше, чем у тебя, это ни у кого не может получиться. Все Другие только заглядывают в рот и ждут, когда Автономов изречет новый афоризм. Что же ты молчишь? Моя разведка уже донесла мне, что ты звонил начальнику транспортного отдела по поводу автоколонны.

– Да; звонил. И он мне ответил, что без твоего личного указания…

– Без моего указания, как ты знаешь, ни один наш чиновник пальцем не пошевелит. Но теперь,, надеюсь, он уже направил в Приваловскую сто машин. Устроит?

– Устроит.

– Еще бы. Где бы еще твои вандейцы могли рассчитывать на такой комфорт. Но что-то я не вижу, чтобы ты бурно выражал свой восторг. Садись. Ты уж не обессудь, если я в твоем присутствии полежу. Что-то трудно голову от подушки поднять. Может, для начала выпьем?

Он явно ждал, чтобы, услышав отказ Грекова, тут же и обрушить на него град своих реплик по поводу постоянной трезвости партийного руководства, но лишь, спуская руку с кровати, вяло пошарил ею в раскрытой тумбочке.

– Вот и правильно. Как ты знаешь, у меня всегда найдется, – он достал из тумбочки бутылку, но тут же и вернул ее обратно на место. – Уже душа не берет. Что ты так смотришь на меня своими синими брызгами?! Думаешь, у Автономова очередной простой. Но представь, что на этот раз у него действительно грипп. Знобит, – добавил он, снимая, со спинки кровати и натягивая на себя клетчатый плед. Он поджал ноги под пледом. – На этот раз мой порученец тебе правду сказал. Но ты, конечно, все равно не поверил. И это уже не твоя, а моя вина. Помнишь, как в той сказке пастух кричал людям «волк», и они сбегались, а он смеялся над ними, но когда на самом деле напал на стадо волк, они уже не поверили ему. – Он еще больше натянул на себя плед. – Хорошо бы еще и шерстяные носки надеть, я тогда быстрее согреваюсь. Нет, не массового производства, они меня еще больше холодят, а домашней вязки и чтобы нитка из-под прялки. Да, да, у нас в доме, даже когда мы уже перебрались из деревни в город, не переводились клубки ниток из овечьей шерсти. С детства помню, что мать не только умела на веретене ссучивать нить, но и вязать из нее все что угодно. Особенно запомнилось, как хорошо было засыпать под жужжание ее прялки и как сверкали спицы у нее в руках при свете каганца, когда она перед зимой принималась вязать мне, сестренке и отцу носки или надвязывать на них вместо протертых пяток новые. И при этом никогда у нее, к нашему удовольствию, не прекращалась война с котятами, которые то и дело закатывали ее клубки куда-нибудь под сундук или под комод, а иногда и обрывали нить. – Закидывая руку за спину, Автономов выше подвернул у себя под головой подушку. – Ты чувствуешь, как я здесь без тебя в идейном отношении разболтался, даже в патриархальную ересь впал. Но все-таки еще послушай немного. Автономов, как ты знаешь, не всегда бывает такой. Еще осталось от прялки воспоминание: отец говорил нам, бывало, когда мы начинали зимой шмыгать носами, что от насморка ничего нет лучшего, как прочхаться у веретена. Горько-соленой пылью от овечьей шерсти здорово прочищало все трубы. – Как бы в подтверждение своих слов Автономов закашлялся надолго, с высвистами и хрипом, грудь у него действительно была простужена, как будто чем-то наглухо забита. Когда он наконец прокашлялся, в голосе у него что-то изменилось, не то чтобы он глуше стал, а как-то посмирнее. – Представь, что от моей матери, когда мы переехали уже в город, и моя покойница, Шура, тоже пристрастилась к прялке. Конечно, овец в городе мы не держали, так она, бывало, купит на ростовском базаре шерсти, напрядет из нее черных и белых клубков на всю зиму и, чуть выпадает свободная минута, никак не может удержаться, чтобы не вязать всякие шарфы, а для своего драгоценного мужа пуловер или теплую шапку. Отбиваясь от моих насмешек возражением, что ничто так не успокаивает нервы, а если она при этом молчит, то надо же ей и петли пересчитать. Вполне достаточно, чтобы в доме выступал кто-нибудь один. Это она уже по моему адресу. При этом она умела поставить дело так, что и сам не успеешь заметить, как нитки сами собой начинали наматываться на твои руки. – Вдруг глаза Автономова вспыхнули каким-то изумрудным светом, и он неожиданно завершил: – Я бы теперь все, все готов отдать, чтобы только услышать шелест ее шагов. – С тягучей тоской он взглянул на дверь и далеко откинул голову на подушке. – А теперь давай воспитывай. Кроме тебя, некому воспитывать меня. Правда, через три дня приедет на каникулы Оля. К этому времени, слава богу, кончится мой грипп, а когда она опять уедет в Москву, то и я опять останусь один как перст.