Телефон вновь зазвонил. Григорий Синеглазов несколько мгновений мешкал, пытаясь дрожащими пальцами расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки. Затем все же он поборол страх, снял трубку.
– Так вы позовете Наташу или нет? – уже более строгим и более взволнованным и нервным голосом выкрикнула женщина.
– Какую Наташу? – шепотом выдавил из себя мужчина.
– Хватит меня дурачить, Павел Николаевич! Мою Наташу, мою дочь!
– Здесь нет такой. И я не Павел Николаевич, я Григорий Синеглазов.
– Какой Григорий, Павел? Перестань меня дурачить! Позови Наташу! Я же знаю, что она у тебя.
– Женщина, да вы с ума сошли! – уже понимая, что произошла обыкновенная телефонная путаница, закричал Григорий, вплотную прижимая микрофон трубки к пересохшим губам.
– Ой, извините! – послышалось восклицание на другом конце провода. – А какой у вас номер?
– Не ваше дело! – рявкнул Синеглазов. – Если вы его набрали, значит, знаете.
– Извините, извините, пожалуйста, бывает… Я, наверное, набрала не ту цифру.
– Конечно, не ту! – уже ликуя и пританцовывая с трубкой в руках выкрикнул Синеглазов. – Набирайте тщательнее, мадам, и не пугайте честных и добропорядочных граждан.
– Извините, – еще раз произнес женский голос, а затем раздались гудки.
– Дура! – сказал Синеглазов, вытирая мокрое от холодного пота лицо. – Вот и все, теперь все в порядке.
Но хоть Григорий Синеглазов и понимал, что произошло недоразумение, его сердце было не на месте.
«А что, если действительно кто-нибудь слышал или видел, как я разговаривал с девочками на лестничной площадке? Не может же каждый раз так гладко мне сходить с рук все то, что творю? Да, от сумок надо избавиться, все это мясо надо куда-нибудь выбросить, и как можно скорее. Нет, не просто куда-нибудь: его надо тщательно упрятать, чтобы никто до нега не добрался».
В квартире царила густая тишина, такая густая, что Синеглазов слышал содрогание воздуха от ударов собственного сердца. Казалось, стены и оконные стекла пульсируют, выгибаются. Кончики пальцев холодели, и Синеглазов, как ни старался, успокоиться никак не мог.
– Дьявольщина! Наваждение!
Он вошел в ванную, пустил холодную воду. Струя с шумом ударилась о дно.
Григорий нагнулся и сунул голову под ледяную воду. Он фыркал, морщился и постепенно успокаивался. Студеная вода принесла облегчение. Синеглазов вытер мокрые волосы, затем тщательно причесался костяной расческой и взглянул на себя в зеркало. Под глазами были темные круги, а белки глаз покраснели. Губы непроизвольно кривились, щека подергивалась от нервного тика. Синеглазов понимал, что ни алкоголь, ничто другое не смогут снять это нервное перенапряжение. Только бы избавиться от останков девочек! Только бы куда-нибудь их деть и вычеркнуть из памяти, оставив воспоминания лишь о наслаждении!
Но было еще одно дело. Сегодня вечером по просьбе шефа он должен был отправиться в Питер. Да это была и не просьба, это было распоряжение, даже приказ. И отказаться от поездки Синеглазов не мог, понимая, какие большие деньги стоят за контрактом. Но прежде чем уехать в Питер, надо было во что бы то ни стало избавиться от сумок, вернее, от их содержимого. К сумкам Синеглазов уже привык и не хотел с ними расставаться. Да и выбросив сумки, можно было оставить улики, ведь многие из жильцов дома на проспекте Мира видели эти сумки, видели, как он их ставит в багажник автомобиля, соседка наверняка помнит, что он объяснял, что едет за город жарить шашлыки.
Кстати, дачи у Синеглазова никогда не было и иметь ее он не желал. Он испытывал ко всем дачникам какое-то брезгливое чувство. Он с презрением смотрел на руки своих знакомых и коллег-дачников, на их грязные ногти. У него вызывали непонимание титанические усилия людей, затраченные на то, чтобы вырастить пару мешков картошки или ведро морковки. Все это проще купить на рынке или в овощном магазине. Григорий Синеглазое удивлялся, откуда у людей такая тяга к глупому занятию – ковырянию в земле.
Единственное, что ему действительно нравилось – иногда закапывать останки своих жертв. Вот это ему приносило удовольствие и одновременно облегчение, словно какая-то часть его собственной жизни, его биографии, его личного времени скрывалась под землей, засыпанная шуршащим песком и черноземом. Но к захоронению останков Синеглазов прибегал в общем-то редко. Ведь для этого следовало выезжать за город, находить безлюдное место – какую-нибудь рощицу или опушку леса – и там лопатой с коротким черенком рыть могилу. Правда, Синеглазов никогда не называл яму, в которую он сбрасывал останки, могилой. Он относился к этому проще. Он наклонялся, вдавливал штык лопаты в землю, срезал дерн и вырывал глубокую траншею. А затем туда, оглядевшись по сторонам, сбрасывал пакеты. Утрамбовывал их ногами и на прежнее место, аккуратно, клал полоски дерна. И уже через несколько недель трава вновь пускала корни, но и через два часа это место найти было невозможно. Даже сам Григорий Синеглазов ни под какими пытками не смог бы показать, куда он закопал тот или иной мешок.
Правда, закапывать в землю Синеглазов бросил уже давно. Последний раз, когда он рыл землю, его напугало появление охотничьей собаки. И Синеглазов даже не стал закапывать мешок с останками – как он хорошо помнил – шестнадцатилетней Марины, которую он встретил возле профилактория, где тогда отдыхал. Девушка была бойкой, уже довольно опытной в вопросах секса. Денег она не требовала, и это Григория Синеглазова немного смутило. Она расспрашивала у него о том, имеет ли он квартиру в Москве, имеет ли машину. Синеглазов отвечал на вопросы, а сам смотрел на ее колени.
– Что, нравятся? – спросила Марина.
– Да, нравятся, – честно ответил Синеглазов. Тогда Марина кончиками пальцев подняла подол и без того короткой юбки.
– А это тебе нравится?
– Да, нравится, – вновь признался Синеглазов. Трусиков на ней не было.
– Тогда пойдем, – сказала девушка, показывая рукой на березовую рощу на берегу неширокой реки.
Они направились туда. Синеглазов помнил все в мельчайших подробностях.
Помнил, как шуршала трава под локтями, помнил голубые глаза Марины, полные леденящего душу ужаса. Она хотела вырваться. Но брючный ремень, именно тот знаменитый и любимый брючный ремень, сделал свое дело. Петля туго перетянула горло, розовый язык Марины вывалился изо рта, она захрипела и, скребя ногтями землю, вырывая с корнями траву, минуты через полторы затихла.
Синеглазов овладел уже мертвой девушкой, затем вернулся в профилакторий, взял возле сторожки лопату, прихватил с собой удочку. И вид у него был как у человека, собравшегося на рыбалку. Вот именно тогда, когда он уже наполовину выкопал яму, решив спрятать холодное тело Марины, и появился охотничий пес. И тогда Григорий Синеглазов утащил кусок ржавого рельса, на котором сторож профилактория обычно распрямлял гвозди. К этому куску рельса он привязал тело девушки, и уже после заката, когда погасли огни в окнах здания, оттащил его к реке и бросил в омут.