Он знал, что уже через час будет думать совсем о другом: ему надо будет срочно исчезнуть из Москвы, и может быть, даже навсегда.
Никогда нельзя знать точно, что с тобой случится заранее – это так. Но предполагать можно всегда. Однако бывают ситуации, которых человек панически боится и избегает даже думать о них. Это просто какая-то мистическая боязнь, словно одной только мыслью можно накликать беду. Но рано или поздно такая ситуация складывается, и тогда тот, кто боялся, оказывается беспомощным перед ней.
Так случилось и с Глебом Сиверовым.
Сколько раз ему доводилось видеть смерть других! Ежечасно он был готов встретить и собственную смерть. Однажды уже ему пришлось расстаться со своей прежней жизнью, со своей прежней внешностью, сменить имя. Но он не был готов в душе окончательно порвать с прошлым. Всегда оставалась какая-то, хоть и очень тонкая нить, связывающая его с прожитыми годами. И вот теперь, когда эта нить оборвалась, пусть даже и не по его вине, Глеб, понял, что он слаб. Можно бороться с другими, мобилизуя на это всю свою волю, но невозможно бороться с самим собой – ведь это достойный противник, ни в чем тебе не уступающий.
Первым желанием было отдаться течению судьбы, положиться на везение. Для всех он уже несколько лет как мертв, а единственный человек, знающий его тайну, теперь уже никому не мог о ней рассказать. Теперь Глеб был не в силах избавиться от навязчивого воспоминания. Он то и дело воскрешал в памяти давно забытый разговор со своим последним другом, предавшим его. Глеб не помнил в точности, где и когда это произошло. Но сама сцена вставала в мыслях в мельчайших подробностях.
… Невысокий журнальный столик, застланный чистой бумагой, разложенная на нем закуска. Глебу вспоминалось даже то, как были разложены в тарелке тонко порезанные помидоры, приправленные накрошенным чесноком и мелко порубленной зеленью. Помнились даже капельки влаги на запотевшей холодной бутылке водки и недокуренная сигарета в пепельнице, дым от которой поднимался тонкой струйкой к низкому потолку, обшитому пластиком. Медленно вращались лопасти большого потолочного вентилятора, разгоняя по узкой комнате щитового домика горячий воздух.
– … Друзей не предают, – звучал низкий голос его друга, – их бросают или… – слова перемежались со смехом. – или убивают. Убийство – это не предательство. Каждому раньше или позже предстоит умереть, а помочь другу – святое дело.
– Значит, мы с тобой больше, чем друзья? – заметил Глеб.
– Может быть, может быть…
И вот это «может быть» вспоминалось отчетливо и ясно. Теперь у этой фразы возникал новый, иной смысл, чем понятый тогда. Любая фраза с течением времени, сохраняя слова, приобретает другой смысл в зависимости от возраста, от настроения. Иногда этот смысл становится совсем страшным. И нечего было искать для самого себя слова утешения о том, что я ни в чем не виноват, если бы не я его – то он меня… Слабое утешение – оправдывать свое существование чужой смертью, пусть этот человек и хотел тебя убить… Глеб ощущал то, чего не чувствовал уже считай что с детства, – страх и нерешительность. Его жизнь до этого пусть и полна была опасностей, но в ней все было предопределено. Он знал, что будет делать завтра, знал, куда идти, к кому. Когда на душе становилось невыносимо, он шел к Ирине Быстрицкой.
А теперь Глеб понимал, что не имеет права подвергать ее жизнь опасности.
Гибель сотрудника спецслужбы, к тому же в таком высоком звании, не может остаться без последствий. Искать будут очень старательно. А прожить так, чтобы вообще не оставить никаких следов, – это было не под силу даже Глебу Сиверову.
Да, он порвал единственную нить, связывающую его с прошлым, но даже спецслужбы имеют такие прозаические подразделения, как бухгалтерия. И ясно, что деньги, которые он получал, номера всех купюр старательно занесены в какую-нибудь толстую амбарную книгу.
«Пройдет несколько дней, – думал Глеб, – и номера этих купюр станут отслеживать, где и когда они, наконец-то, всплывут. А мне нужно было убедить всех, что человек по кличке Слепой, портрета которого никто не знал, – тоже мертв. Значит, все заработанное за последние годы пока что нельзя использовать, во всяком случае, здесь, в России».
Глебу нелегко было примириться с этой мыслью. В его распоряжении оставалось всего лишь четыре тысячи долларов, которые он называл «чистыми». В свое время предусмотрительный Сиверов, сдавая валюту, откладывал все мелкие купюры. Он всегда сдавал суммы, кратные ста долларам, обычно оставляя для себя двадцатки, пятидесятки, словно бы предчувствуя то, что с ним случится. Эти деньги он хранил у себя дома.
«Конечно, не очень компактно, – рассуждал Глеб, стягивая пачку долларов завязанной на узел резинкой, – зато надежно».
Порывшись в стенном шкафу, Глеб извлек на свет старую брезентовую сумку со множеством замков и молний, которой не пользовался уже достаточно давно и забыл, как она ощущается в руках. А ведь все предметы Глеб ощущал в первую очередь не взглядом, а руками. Он еще окончательно не решил, что будет делать, но знал – оставаться далее здесь, на квартире, не стоит. Если не сегодня, то завтра сюда могут нагрянуть ребята из спецслужбы. А с теми знаниями, которыми обладал Глеб, долго в этом мире не живут.
Он побросал в сумку деньги, бритву, несколько подвернувшихся под руку книжек и улыбнулся своей уж совсем невероятной мысли:
– Нет-нет, – тут же рассмеялся он, – никаких фотографий у меня нет.
Никогда и ни с кем я не фотографировался, Глеб бросил взгляд в висевшее на стене большое зеркало и злорадно ухмыльнулся.
«Вот так они будут смотреть на отражение собственных идиотских лиц и мечтать о том, чтобы узнать, кого же отражало это зеркало. Но нет, каждое мое отражение бесследно исчезает за этим стеклом, точно так же, как исчезают дни моей жизни. Они лежат где-то там, в прошлом, как фотоснимки. Но достать их оттуда в состоянии только я сам, только своей памятью, и больше никто. Там и Ирина Быстрицкая. И наши с ней встречи, и долгие часы ожидания в укромных местах с оружием в руках. Нет, ребята, ни о чем этом вам узнать не доведется».
Он никогда никого не приводил в этот дом, старался избегать встреч с соседями. Да и сам редко появлялся здесь, предпочитая проводить время в так называемой «художественной мастерской». Но Глеб не сомневался: если спецслужбы начнут искать всерьез, то обязательно докопаются и до этого его укрытия. Москва – город большой, но затеряться в ней невозможно. Здесь на каждом шагу полно агентов, и Какой-нибудь парень, со скучающим видом торчащий под фонарным столбом с полуувядшими цветами в руках, то и дело поглядывающий на часы, – совсем не обязательно безнадежно влюбленный, и в его бумажнике не фотокарточка любимой девушки, а портрет разыскиваемого преступника.
Глеб Сиверов уже, возможно вполне спокойно, применял к себе это страшное слово. Оно потеряло для него изначальный смысл, который вкладывают все остальные люди. И произносил он его в мыслях не испытывая при этом никаких эмоций. Да, человек, взявший на себя прерогативу Бога – отбирать чужие жизни, – не может быть никем другим, как преступником.