И отлично зная Бэрронса, я знала, что стоило бы мне войти в отражение, как со мной тут же произошло бы, что-то смертельно ужасное. Очевидно, он очень сильно беспокоился о защите этого ребенка.
Мое темное озеро предложило мне помощь, но я в ней не нуждалась.
— Покажи мне правду, — произнесла я, и Зеркала, одно за другим потемнели, пока в слабом свете не замерцала хромированная лестница.
Я молча спускалась вниз, привлеченная звуками рыданий ребенка.
И мои ожидания рассыпались снова.
Плачь, слышался из-за высоких дверей, закованных цепью с запертыми на висячий замок, и с выгравированными рунами. Я не должна была услышать этого. Я была поражена, что находясь так глубоко в подземелье, была в состоянии услышать рев Бэрронса.
Мне потребовалось двадцать минут, на то, чтобы сломать цепи, замки и руны. То, что он хотел максимально защитит ребенка — очевидно. Но почему? Что в нем было такого важного? Что происходит?
Как только я толкнула дверь — плач внезапно прекратился.
Я вошла в комнату и огляделась. Чего бы я себе не воображала здесь увидеть — этого не было. Здесь не было ни богатств, ни сокровищ или коллекционных предметов. Здесь было немногим лучше, чем в гроте Мэллиса под Бурреном [38] . Комната была высечена из каменной пещеры в недрах земли. Появляясь, из под восточной и исчезая под западной стеной, пробегал небольшой ручеек. Повсюду были установлены камеры. Он узнал бы, что я была здесь, даже если бы я развернулась и пошла обратно — прямо сейчас.
В центре зала стояла клетка, двадцать на двадцать [39] из массивных, близко расположенных друг к другу, железных прутьев. Как и двери, она была сильно защищена рунами. Кроме того, была пустой.
Я двинулась к ней. И тут же замерла в потрясении.
Она не была пустой, как я подумала. В клетке, свернувшись голышом, лежал ребенок. На вид ему было лет десять — одиннадцать.
Я бросилась к нему:
— Милый, ты в порядке? Что случилось? Почему ты здесь?
Ребенок поднял голову. Я споткнулась и упав, на коленях поползла по каменному полу. Я оцепенела.
Я смотрела на ребенка, из воспоминаний разделенных с Бэрронсом.
Каждая его черта в моем сознании была кристально ясной, словно я пережила это только вчера — такая редкая возможность заглянуть в сердце Бэрронса. Я могла закрыть глаза и снова оказаться там с ним — так просто.
Мы в пустыне.
Сумерки. Мы держим ребенка в наших руках.
Я смотрю в ночь.
Я не буду смотреть вниз.
Не могу столкнуться с тем, что я увижу в его глазах.
Не могу не смотреть.
Мой взгляд неохотно с жадность опускается вниз.
Ребенок смотрит на меня полными доверия глазами.
— Но ты умер! — запротестовала я, уставившись на него.
Мальчик двинулся ко мне, подошел и встал на краю клетки, его маленькие ручонки обхватили решетку. Красивый мальчик. Темные волосы, золотистая кожа, темные глаза. Сын своего отца. Его взгляд мягкий, теплый.
И я Бэрронс, смотрю на него сверху вниз…
Его глаза говорят: я знаю, ты не позволишь мне умереть…
Его глаза говорят: я знаю, ты остановишь боль…
Его глаза говорят: доверие/любовь/поклонение/ты-совершенство/ты-всегда-бережешь-меня/ты-мой-мир.
Но я его не сберег.
И я не могу остановить его боль.
Мы были в пустыне, держали этого ребенка, этого особенного мальчика, в наших руках, теряя его, любя его, скорбя по нему, чувствуя, как его жизнь ускользает…
Я вижу его там. Его вчера. Его сегодня. Завтра, которого уже никогда не будет.
Я вижу его боль, и она разрывает меня.
Я вижу его абсолютную любовь, и это стыдит меня.
Он улыбается мне. Он передает мне всю свою любовь глазами.
Он начинает ускользать.
Нет! Заревел я. Ты не умрешь! Ты не оставишь меня!
Я смотрю в его глаза — уже, кажется тысячу дней.
Я вижу его. Я держу его. Он — здесь.
Он ушел.
Но он не ушел. Он здесь — рядом со мной. Мальчик вжимает свое лицо в прутья. Он улыбается мне. Он отдает мне всю свою любовь глазами. Я таю. Если бы я была, чьей-то матерью, то взяла бы этого ребенка и заботилась бы о его благополучии вечно.
Я поднимаюсь на ноги, и двигаюсь, словно в трансе. Я держала этого ребенка, находясь в голове Бэрронса. Как и Бэрронс я любила его и так же потеряла. Я была разбита от увиденного — это стало и моей болью тоже.
— Я не понимаю. Как ты выжил? Почему ты здесь? — Как Бэрронс пережил его смерть? Без сомнений ее он и пережил. Я была там. Я ощущала все тоже самое. Это напомнило мне о скорби, испытываемой мной по Алине…
Вернись, вернись, хотел ты прокричать… хоть еще на одну минуту. Всего одна улыбка… еще один шанс все исправить. Но он ушел. Он пропал. Но куда он ушел? Что происходит с жизнью, когда она проходит? Переходит ли она куда-то или это гребанный конец?
— Откуда ты здесь? — спрашиваю я с любопытством.
Он говорит со мной, но я не понимаю, ни слова. Это мертвый и давно забытый язык. Но я различаю жалобные интонации. Слышу слово, похожее на Ма-ма.
Давясь рыданиями, я тянусь к нему.
Как только я протягиваю к нему руки через решетку и прижимаю его хрупкое, обнаженное тельце к себе и его темная головка утыкается мне в ямку, где плечо переходит в шею, клыки красивого маленького мальчика вонзаются в мою плоть и разрывают горло.
Я умираю уже долгое время.
Гораздо дольше, чем это должно быть.
Мне казалось, что я умираю медленно и болезненно. Я теряла сознание несколько раз и удивлялась, когда вновь приходила в себя. Меня лихорадило. Кожа на моей шее онемела, но рану жгло так, будто в ней растекался яд.
Думаю, что оставила пол шеи в нереально увеличившихся челюстях ребенка.
Он начал меняться в тот самый момент, как только я его обняла.
Мне чудом удалось вырваться из его необычайно сильной хватки и шатаясь отойти от клетки прежде, чем он закончил своё преобразование.
Но было слишком поздно. Как же я была глупа. Мое сердце слилось с Бэрронсом в сострадании к плачущему ребенку и поддавшись сентиментальности — я обняла его. Я видела цепи, замки и защиту как способ Бэрронса обезопасить ребенка.