Она была столь прелестна в этой обворожительной наивности и решимости спасти Джонатана, что в этот момент я готова была полюбить ее. Ее прекрасные темные глаза сияли, а цвет щек красиво сочетался с темными волосами. Невозможно было смотреть на нее, не растрогавшись. Даже отец, каким бы он ни был сердитым, всегда был чувствителен к женской красоте. Конечно, вряд ли ее можно было назвать женщиной, но ее невинная и страстная преданность заставляла думать о некоторой зрелости.

Джонатан нежно глядел на нее: я понимала, что он чувствовал. Эта взбалмошная девчонка была способна на настоящую любовь. А ее темперамент обещал вылиться в страстные чувства. Отец хрипло произнес:

— Ты несешь чепуху, детка!

— Нет, нет! Это правда! Я там была!

— Когда?

— Когда проиграла деньги!

Отец взял ее за плечи и взглянул в лицо.

— Не лги мне!

— Это не ложь! Это правда! Джонатан просто притворяется, чтобы выручить меня!

— Как притворяешься ты, чтобы спасти его?

— Вы пожалеете, если выгоните его!

— Ты хочешь сказать, — начал отец, и я заметила, как его губы начинают кривиться. Я помнила эту мимику с детства — он смотрел на меня, когда мои выходки смешили его, — что это ты пожалеешь, если он уедет от нас?

— Да… да… и вы тоже! Он очень хорошо разбирается в делах имения! Народ его любит… Даже больше, чем…

— Чем меня?

— Да, а народ, который живет в поместье, должен любить сквайра, так полагается!

Пока шел этот диалог, Джонатан успел вылезти из кровати и надеть на себя халат.

— Тамариск, спасибо за то, что ты стараешься спасти меня! Я выплачу эти деньги, а если мне все-таки придется уйти, я буду приезжать и встречаться с тобой!

Она топнула ножкой:

— Это совсем не одно и то же! — Отец был несколько раздосадован.

— Мы поговорим позже, Джонатан, — сказал он и вышел.

Я села на кровать и взглянула на Джонатана.

— Он получил письмо. Анонимка! Подписано — «Ваш друг».

— Любопытно, что же это за милый друг?

— Это просто подлость!

— Да, конечно! Я смог бы уладить дело, и обошлось бы без шума.

Тамариск переводила взгляд с него на меня и, наконец, сказала:

— Он очень рассердился! Теперь он выгонит тебя, я знаю.

— Отец всегда кажется более сердитым, чем на самом деле, — напомнила я.

— Я совершил смертный грех! — изрек Джонатан.

— А что это? — спросила Тамариск.

— Самое плохое, что можно сделать, цыганочка!

— Может, все-таки он тебя не выгонит?

— Если и выгонит, я буду приезжать к тебе. Мы будем встречаться тайно!

— Лучше, если бы ты не уезжал!

Джонатан подошел к девочке и, взяв за руки, пристально взглянул в глаза:

— Ничего, я все переживу, потому что знаю: у меня есть такой маленький, верный и добрый друг!

Потом он нежно поцеловал Тамариск в лоб. Я была очень тронута и сказала:

— Я попытаюсь уговорить отца!

— Ты считаешь, это возможно? — спросил Джонатан.

— Если вообще возможно, я смогу это сделать… или моя мать. Я попрошу ее помочь!

Нам удалось уговорить отца, хотя это оказалось нелегкой задачей. Моим главным аргументом было то, что люди, пишущие анонимные письма, — худшие из людей, и дать возможность им наслаждаться плодами своих трудов — значит, пособничать им.

Я продолжала настаивать на том, что Джонатан получил серьезный урок и хорошенько усвоил его. Он никогда больше не совершит такую глупость.

Мы с матерью пообещали, что, если случившееся вновь повторится, мы твердо станем на сторону отца и ни в коем случае не будем разубеждать его, если он примет крутые меры.

Наконец, отец сдался, хотя и с явной неохотой.

— Когда Эверсли пойдет с молотка, виноваты в этом будете вы в той же степени, что и этот юный бездельник! — пробормотал он.

Мы кротко согласились, обняли его и сказали, что он вовсе не такой старый злобный ворчун, каким кажется. Даже если бы и был таким, мы все равно обожали бы его.

Джонатан уплатил пять сотен фунтов и вернулся вместе с нами в Эверсли. Но из моей головы не выходило: кто же написал это письмо? Кроме того, я замечала, что с каждой неделей продолжает расти привязанность Тамариск к Джонатану.

ПОСЛЕ ВАТЕРЛОО

Быстро летели месяцы. Дни были похожи один на другой. Меня затягивала монотонность их течения. Иногда, просыпаясь по утрам, я говорила себе: вот еще один день, неужели так будет всю жизнь? Мистер и миссис Баррингтон часто посещали Грассленд. Беспорядки, связанные с луддитами, несколько поутихли. Возможно, их отрезвили ужасные события того дня, когда был искалечен Эдвард, и два человека, виновные в этом, отправились на виселицу. На фабрике были установлены новые машины, и рабочие, видимо, смирились с неизбежным злом. Мистер Баррингтон иногда часами разговаривал с Эдвардом, и я видела, как заинтересованно светились глаза мужа, но потом взгляд его вновь становился беспомощным. Я часто думала — как, должно быть, тяжело Эдварду жить прикованным к постели.

Иногда это выливалось в раздражительность, а после Эдвард страдал от раскаяния. Да и не только от этого! Как бы мы ни старались, а счастливой семейной пары из нас не могло получиться.

Амарилис вновь была беременна. Когда я услышала об этом, меня охватило уныние. Я поздравляла ее и делала вид, что очень рада этому, но ничего не могла поделать с чувством зависти, хотя и презирала себя за это.

Теперь я понимала, что поступила опрометчиво: я могла бы оставаться другом Эдварда, посвящать ему большую часть своего времени, навещая его, играя с ним в шахматы и карты, но зачем я вышла за него замуж? Это был донкихотский жест, за которым обязательно должно было последовать разочарование. Мои родители пытались убедить меня в этом, но я, как обычно, была упряма и сделала все по-своему. Бывали дни, когда мне было явно не по себе. Я заглядывала в будущее и представляла, как я старею в этом доме, вставая по утрам и отправляясь на свои одинокие прогулки. Я видела себя сидящей возле Эдварда и разыгрывающей с ним бесконечные партии. И так всю жизнь. Я стану старой, сморщенной и дряхлой еще до того, как потеряю способность рожать.

Желание иметь ребенка стало моей навязчивой идеей. А теперь, когда Амарилис должна была родить второго, это желание стало сильным, как никогда.

Мать, конечно, предполагала, как я должна переживать. Я часто замечала, как она смотрит на меня — печально, а иногда даже испуганно. Она хорошо знала меня, возможно, даже лучше, чем я сама. Думаю, в глубине души она надеялась, что когда-нибудь моя решительность будет сломлена: я была женщиной, склонной к импульсивным поступкам, неспособной жить неполноценной жизнью.