Во время первого же представления, когда на сцене спросили: «Но что же вы будете делать с Семпронией?», леди Каслмейн вскочила с места и во весь голос крикнула: «Пошлите ее в Константинополь!»
Придя в ярость леди Харви добилась того, чтобы миссис Кори за оскорбление отправили в тюрьму. После этого леди Каслмейн использовала все свое влияние, которое было еще очень велико, чтобы вызволить ее оттуда. И когда миссис Кори в следующий раз играла эту роль, ее забросали всякой дрянью, а несколько человек, нанятых леди Елизаветой, расхватали все апельсины из корзин апельсинных девушек, чтобы швырять их на сцену в актеров.
Каждый вечер в театре возникали перебранки между людьми, нанятыми леди Елизаветой Харви, и людьми, преданными леди Каслмейн. Страдала пьеса и актеры, но театру от этого была одна выгода, так как он был полон каждый раз, когда эта пьеса игралась.
Позже театр поставил пьесу Драйдена «Тираническая любовь, или Королевская мученица», в этой пьесе Нелл играла Валерию, дочь императора Максимилиана, казнившего святую Екатерину. Это была небольшая роль, в конце которой Валерия закалывает себя, потом шел эпилог, ставший ее большим успехом.
Весь день она была возбуждена. Ей наконец удалось выйти из недавнего уныния. Она считала себя дурой за то, что таила такие романтические мечты о короле.
– Нелл, перестань ребячиться, – уговаривала она себя. – Конец мечтаниям! Кто ты ему, кем ты можешь быть для него, как не мимолетным увлечением?
Она лежала на авансцене в роли покончившей с собой Валерии, и, когда санитары с носилками приблизились к ней, она неожиданно вскочила с криком:
«Стойте, я же не мертвец!
Мне еще играть конец».
После этого она подошла к самому краю авансцены – буйная Нелл, самая экспрессивная из всех актрис, прехорошенькая, острая на язык Нелл, завоевавшая сердца публики.
Король, сидя в ложе, подался вперед. Она чувствовала на себе его одобрительный взгляд. Нелл знала, что, как бы ни пытался, он не сможет отвести от нее глаз, и она верила, что ни леди Каслмейн, ни Молл Дэвис не смогут его заставить это сделать.
Она продолжала громко, насмешливым тоном говорить своим звонким голосом:
«Да, господа, превратностями наша жизнь чревата:
Я – призрак той, что звали Нелл когда-то.
Ну-ну, не бойтесь, дамы, я тут меняю лица,
А в жизни остаюсь все той же озорницей…»
Публика вытянула вперед шеи, чтобы слышать, что такое она говорит, так как некоторые уже тряслись от смеха, а другие, боясь пропустить слова Нелл, кричали: «Тише!»
«Как мог придумать ты, поэт, несносный человек,
Чтоб Нелл из-за любви своей сократила век!
К тому ж в разгар весны и в праздник воскресенья;
Уж лучше пудинг я доем и вкусное печенье».
Она откинула назад головку; ее миловидное личико оживилось. У многих перехватило дыхание от необыкновенной красоты изящного маленького создания, а она продолжала:
«Для своего надгробия слова.
Не доверяя никому, я подберу сама:
«Хоть Нелл, лежащей здесь, подчас и приодеться было лень,
Она принцессой умерла, играя роль ее в последний день».
Партер ревел от восторга. Нелл позволила себе бросить взгляд на королевскую ложу. Король по-прежнему сидел, наклонившись вперед, он от души аплодировал, улыбка его была такой сердечной, что Нелл поняла – сегодня вечером он пришлет за ней.
Голова ее закружилась от радости. Она старалась, исполняя эту роль, потому что любила короля. В будущем она станет самой собой. Кто знает, может быть, если бы Карл узнал настоящую Нелл, он смог бы тоже полюбить ее.
Карл действительно послал за Нелл в тот вечер, но тайно. Уилл Чэффинч пришел к ней домой сказать, что Его Величество хочет, чтобы она навестила его через боковой вход.
В приподнятом, хорошем настроении Нелл готовилась к визиту; вскоре она уже поднималась потайной лестницей в королевскую спальню.
Карл был рад видеть ее.
– Мы давно не виделись, Нелл, – сказал он, – в интимной обстановке, но я часто о вас думал и всегда с величайшей нежностью.
От этих слов выражение лица Нелл невольно смягчилось, хотя она и думала: «Правда ли? Или это один из тех случаев, когда его стремление быть добрым заставляет говорить неправду?»
Но, возможно, его величайшее обаяние и выражалось в том, что он мог заставить верить всему хорошему, что он говорил, пока был рядом, и только после расставания с ним начинали появляться сомнения. «Государственные заботы», – с легким сердцем говаривал он.
И на самом деле, размышлял он, то, что не позволяло ему встречаться с Нелл, действительно было делом большой государственной важности: почти все последнее время он проводил с Екатериной, своей женой.
Он выполнил свой долг, решил он, и улыбнулся. Он горячо надеялся, что старания не окажутся бесплодными.
«Мне нужен законный сын», – говорил он себе сто раз на дню. Каждый раз, когда он видел своего брата Джеймса, каждый раз, когда видел своего красивого отпрыска, молодого Монмута, вышагивающего при дворе с желанием, чтобы никто ни на секунду не забывал, что он сын короля, Карл говорил самому себе: «Я должен иметь сына».
Положение дел было явно ненормальным. У него много здоровых детей, среди них есть и сыновья, достигающие зрелого возраста, многие повторяют черты его лица, но все они незаконнорожденные дети. Не было ни одной любовницы, которая не родила бы ребенка, как она божилась, от него. Клянусь, думал он, я настоящий жеребец. И все же в моей законной постели или я бесплоден, или Екатерина. Бедная Екатерина! Ей так же страстно хочется иметь ребенка, как и мне. Почему же, почему, ради всего святого, все наши усилия не приносят успеха?
Подчиняться зову долга – это тяжкий труд; проводить длинные ночные часы с Екатериной – надоевшей, навязчивой Екатериной, когда такие великолепные создания, как Барбара, такие очаровательные, хорошенькие куколки, как Молл Дэвис, и такие необыкновенно миловидные девушки, как эта маленькая Нелл, могут быть доставлены по одному его слову!..
Когда он в тот день видел на сцене Нелл, поднимающейся с носилок и кажущейся воплощением очарования, остроумия и всего самого восхитительного и забавного в этом мире, он решил избежать исполнения долга в ту ночь.
– Моя дорогая жена, – сказал он Екатерине, – я рано лягу сегодня вечером. Я чувствую себя нездоровым.
Как она встревожилась, его бедная жена! Но он никогда не болел. Ни у кого при дворе не было более крепкого здоровья. В игре в теннис он превосходил всех; если после полудня он бывал в театре, а вечером развлекал дам, то утро он часто посвящал плаванию, рыбной ловле или парусному спорту. Он позволял лениться своему уму, телу же – никогда. Он мало спал, утверждая, что часы, проведенные в бессознательном состоянии, являются потерянными часами; он еще не настолько насладился всем тем прекрасным, что может предложить жизнь, чтобы тратить столь длительные периоды жизни на сон. Ему просто не нравилось то, что он называл «эта глупая, грубая штука, полагаемая делом», и он больше предпочитал принимать «свое обычное лекарство на теннисном корте» или на лошади.