Его приближенные тоже поднялись и окружили его; он несколько секунд молча смотрел на них, потом сказал:
– Один из нас должен умереть. Или я, или Гиз.
Любимчики опустили глаза. В голосе короля звучал приказ, которым они не могли пренебречь. Потому что, если его не станет, не лишатся ли и они в одночасье всех почестей и власти?
Париж был за Гиза. В тридцать пять он оставался все таким же красавцем. У него были светлые волосы и борода, щеку рассекал шрам, но Гиз держался более гордо, чем кто-либо во Франции, а так как был выше кого бы то ни было, то парижанам казался посланником Бога, призванным освободить их от короля, с его обезьянками, попугаями, извращениями, экстравагантностью, и от королевы-матери, которую они звали Иезавелью и никогда не любили.
Гиз тайно въехал в город закутанным в плащ, с широкополой шляпой на голове, которая закрывала его лицо, но люди на улицах тут же узнали его высокую фигуру, и скоро воздух сотрясли крики: «Виват Гиз! Виват король Парижа!»
В городе все хорошо знали, что Гиз и король – заклятые враги, а Париж знал, на чьей он стороне.
По повелению Гиза на улицах рядом с домом, где он остановился, стали возводиться баррикады. Король и его войска оказались в кольце, а город – в руках Гиза.
Король был в ужасе и со страхом ждал, что будет дальше, – противостояние между ним и Гизом должно было в ближайшее время так или иначе завершиться.
Генрих III сидел и дрожал у себя в Лувре, ожидая следующего удара, а Гиз по-хозяйски ходил по улицам Парижа, и толпы людей приветствовали его. Кто-то крикнул: «В Реймс!» – и все подхватили этот клич.
Но Гиз еще не был готов к решительным действиям. Возможно, его смущали эти крики при живом законном короле.
Казалось, что это именно так, потому что он велел убрать баррикады, объяснив их появление лишь оборонительной мерой. Это еще сильнее привлекло к нему парижан, потому что они боялись повторения Варфоломеевской ночи, а теперь увидели, что Гиз их спас. Одного его слова было достаточно, чтобы воцарился мир. Люди приветствовали Гиза криками, прикасались к его одежде, падали перед ним ниц и молились ему.
Гиз пребывал в нерешительности. Пока король жив, его очень удобно обвинять во всех несчастьях, но как только умрет – и смерть будет на совести Гиза, – не изменят ли французы отношение к своему недавнему кумиру? Гиз не знал, что ему делать. Он зашел уже слишком далеко, Париж был готов восстать против короля, но Гиз колебался и не делал решительного шага.
Екатерине, королеве-матери, казалось, что она понимает Гиза. Он медлит, говорила она себе, потому что боится. Ей надоело смотреть, как ее горячо любимый сын прячется в Лувре под усиленной охраной, и она велела отослать вызванных солдат, оставив лишь обычную стражу.
Тотчас выяснилось, что это было ошибкой. Люди слишком устали от своего короля. На улицах стали собираться студенты, к ним присоединились монахи, а вскоре из своих домов вышли простые горожане. Толпа была готова двинуться на Лувр.
Гиз вышел к людям и успокоил их, а они ответили ему еще большим почитанием, высказав готовность следовать за ним куда угодно. Парижане хотели свергнуть династию Валуа и усадить на трон Гиза.
Он был изумлен и слегка встревожен собственным могуществом. Судьба короля Франции была в его руках. Но убить короля он не мог, ибо воспитывался в почтении к монархии. Гиз не знал, что делать, и это было ужасно. В глубине души он понимал, что если захватит трон, то во Франции начнется гражданская война, которая может оказаться более кровопролитной, чем та, что время от времени велась между католиками и гугенотами и продолжалась сейчас в столкновениях Лиги и Генриха Наваррского – законного наследника престола.
Гиз понимал: для него настал решительный час, и допустить ошибки нельзя. Он решил немного подождать. Поэтому распустил людей и поставил стражу у ворот Лувра, но так, чтобы у короля оставалась возможность беспрепятственно покинуть дворец через ворота, выходящие на Тюильри.
Короля тотчас же поставили об этом в известность. Он вышел через неохраняемые ворота и скоро покинул Париж.
Люди на баррикадах торжествовали: король вынужден вступить в переговоры с Гизом и принять условия, которые ему диктует Лига. В Блуа собрались Генеральные штаты, и казалось, будто между Гизом и королем все улажено. Но оба понимали: настоящего перемирия быть не может. Король повторил своим любимчикам то, что говорил раньше: «Один из нас должен умереть». Любимчики короля решили, что это должен быть Гиз, и стали готовить покушение на него.
Двор расположился в Блуа; король находился в своих покоях с любимчиками; Гиз – у себя, предаваясь утехам с любовницей, Шарлоттой де Сов, ставшей маркизой де Нуармутье. Королева-мать оставалась в своих покоях, потому что ее подкосил приступ подагры, и вообще ее здоровье за последний год сильно ухудшилось.
Это должно было произойти, потому что двоим – королю Парижа и королю Франции – не было места в этом мире. Один из них должен уйти.
Гиз поднялся с кровати, и Шарлотта, вместо камердинера, помогла ему одеться. Из всех ее любовников она сильнее всех была привязана к этому и понимала, почему Марго никогда не забывала обругать тех, кто помешал их свадьбе.
Во время одевания они время от времени целовались и прижимались друг к другу. Этим утром Шарлотта была очень счастлива.
Гиза вызвали в покои Генриха III. Он шел по прилегающим к ним комнатам, и не успел приподнять занавеску, чтобы войти к королю, как его настиг первый удар. Но даже тут он не понял, что происходит, пока ему в грудь не вонзились пять кинжалов.
– Боже, смилуйся надо мной! – воскликнул Гиз и упал на пол.
Король вышел из своей спальни, чтобы взглянуть на поверженного врага. Равнодушно глянув на вытекающую из ран кровь, прикоснулся к высокой фигуре ногой. Убийцы сгрудились вокруг него в ожидании одобрения их деяния.
– Какой он высокий, – пробормотал Генрих. – А после смерти, кажется, стал еще длиннее. – Потом повернулся к своим дружкам, улыбнулся и добавил: – Теперь во Франции только один король.
Он прошел в покои матери. Она лежала на кровати, и Генрих III подумал о том, как она постарела за последние месяцы: ее кожа пожелтела, на лице появилась усталость от боли и тревоги за сына. Но когда король подошел ближе, Екатерина, как обычно, ему улыбнулась.
– Как чувствует себя матушка? – спросил Генрих.
– Не очень хорошо, сынок. Хотя в кровати мне лучше. А ты?
– Сегодня я чувствую себя отлично.
Она приподнялась на локте, в ее глазах появились тревожные огоньки.
– Да, – продолжил Генрих, – сегодня я счастлив, потому что теперь я – единственный король Франции. Матушка, я убил короля Парижа.
Она посмотрела на него с ужасом. Ее губы шевельнулись, словно хотели сказать: «Нет!» Но в комнате не раздалось ни звука. Генрих подумал, что мать хватил удар.