– Не думала, что когда-нибудь увижу тебя здесь, Евдокия. – Голос у Голицы чистый и звонкий, а руки, лежащие на старательно выскобленной столешнице, нежны и мягки, как поднявшийся хлеб. – Чего в глаза не смотришь, матушка? Али вину за собой какую знаешь?
– Ни в чем я перед тобой не виновата, вещунья. И виниться не собираюсь.
– Вот как? Зачем же тогда пожаловала?
Евдокия вздохнула и как-то вся обмякла, потускнела, будто со вздохом этим из ее стройного молодого тела улетучились остатки сил.
– Несколько месяцев назад к нашей общине прибился мальчик, – произнесла она. – Сейчас он болен и лежит в моей телеге. Я вызывала лекаря Елагу, но он сказал, что ничем не сможет помочь.
– И тогда ты вспомнила обо мне?
Евдокия кивнула:
– Да.
Голица чуть склонила голову набок и пристально вгляделась в лицо гостьи своими бледно-голубыми, почти бесцветными, глазами.
– Что же твой плачущий бог не поможет тебе советом? – спросила она спокойно, без тени насмешки или издевки.
Проповедница побледнела и медленно поднялась с лавки.
– Прости… – вымолвила она. – Я пойду.
– Погоди, – остановила ее Голица и прищурила прозрачные глаза. – В спешке правды нет. Сядь. Сядь, говорю!
Евдокия снова опустилась на лавку. Голица улыбнулась улыбкой столь же светлой и прозрачной, как ее глаза, и неспешно, мягко проговорила:
– Не обижайся, Евдокия. Я не хочу ссориться ни с тобой, ни с твоим богом. Где мальчик?
– Лежит в телеге, – ответила матушка Евдокия. – Хочешь, чтобы я принесла его?
Она уже хотела подняться, но вещунья накрыла ее руку своей мягкой, белой ладонью и распорядилась:
– Сиди. Мой слуга это сделает. Валуй! – окликнула она.
В горницу вошел крепкий мужик в грубой, застиранной до ветхости рубахе.
– В телеге лежит мальчик. Принеси его сюда и положи на топчан.
Мужик повернулся и вышел из горницы. Голица вновь, еще внимательнее, чем прежде, взглянула на Евдокию.
– Хотела тебя спросить, матушка… Я слышала, ваш бог запрещает людям заглядывать в будущее. Правда ли это?
– Будущее уже предрешено, – сказала проповедница, не глядя вещунье в глаза. – Для всех.
– И что же со всеми нами будет?
– Высший судия придет судить людей. И каждому воздастся по заслугам его.
Голица задумалась.
– Это было бы справедливо, – сказала она после раздумий. – Но ничего этого не будет. Боги помогают только сильным.
– Мой Бог жалеет слабых и увечных, и сам открывает пред ними двери в царствие свое, – возразила Евдокия.
Голица усмехнулась:
– Что же это будет за царство, коли в нем станут жить только слабые да увечные?
– Царство добра, – спокойно ответила Евдокия. – В том царстве не останется лютости и несправедливости, и людям не будет нужды лить слезы.
Голица посмотрела на гостью мягким, лучистым взглядом, вздохнула и проговорила:
– Хотела бы я жить в таком царстве, матушка Евдокия. Но, боюсь, не доведется. Да и как сотворить такое царство?
– Просто, – ответила проповедница. – Коли вспомним, что мы люди, а не звери, так дело сразу пойдет на лад. Учение Христа потому и открыто всем до единого, что задает простые задачи. Занес руку для удара – опусти ее. Сжал кулак – разожми. Держи свой меч в ножнах, а ножны – в погребе. Коли все будут так поступать, то и сделается для всех благоденствие.
– Где ж это видано, чтобы людишки перестали драться? – усомнилась Голица. – Человеку только одного и надо: чтобы ближнему хуже жилось, чем ему. Даже если и злобы к нему не имеют, то все равно завидуют. А от зависти единый шаг до ненависти. Как тут за меч не взяться?
– Гнев – он ведь словно огонь. Возьми воду и залей. Источник с водой рядом.
Голица внимательно вгляделась в лицо Евдокии и усмехнулась.
– Нравится мне твой Бог, матушка, но уж больно он простодушен. Его учение не для нашего мира.
В горницу вошел Валуй с мальчиком на руках. Прошел к топчану и неуклюже опустил мальчишку на соломенный тюфяк, неловко подогнув ему ноги.
– Осторожнее, леший! – сердито окликнула его Голица. – Ногу-то не зажми!
Валуй поправил мальчишке ногу. Затем выпрямился и выжидающе посмотрел на вещунью.
– Ступай теперь, – распорядилась она. – Но далеко не уходи, скоро позову.
Валуй кивнул и вышел из избы. Голица и Евдокия поднялись с лавок и подошли к топчану. Рядом они смотрелись странно. Матушка Евдокия – высокая, тонкая, угловатая, с худым красивым лицом, вся закутанная в темную ткань. Голица – приземистая, ширококостная, в светлом чепце и светлом платье, медлительная до томности.
Вещунья склонилась над мальчиком и всмотрелась в его землисто-бледное лицо. Затем выпрямилась, чуток помолчала и сказала:
– Лекарь не обманул, твой мальчик очень хвор. И хворь его не в теле, а в душе. Душа его – как смятый цветок, брошенный в темный чулан, где нет лучика света.
Евдокия подалась вперед.
– Что это значит, Голица? – взволнованно спросила она.
Вещунья нахмурилась и четко проговорила:
– Он что-то оставил.
– Где?
– Там, откуда пришел.
Несколько мгновений Евдокия изумленно смотрела на Голицу, потом горько усмехнулась и качнула головой.
– Нет, вещунья, это невозможно. Для него нет дороги назад, ибо путь его лежал через Гиблое место.
Голица внимательно взглянула на матушку Евдокию и спросила, не скрывая любопытства:
– Это он сам тебе рассказывал?
Проповедница слегка стушевалась.
– Я слышала, как он бредит по ночам, – призналась она. – И в бреду своем он постоянно толковал о страшной чащобе, в которой бродят чудовища.
– Вот оно что. – Голица вновь перевела взгляд на мальчика. Тот все так же неподвижно лежал на топчане и смотрел в потолок безразличным взглядом. Личико его было бледным, как полотно, кончик носа заострился, а под темными глазами пролегли фиолетовые тени.
– Странно это все, – сказала Голица после долгой паузы. – И странный это мальчик. Пыталась я заглянуть в его прошлое, Евдокия, но увидела там одну лишь тьму. Но самое страшное, что и в будущем его – такая же тьма. И это сильно меня тревожит.
Лицо Евдокии стало растерянным.
– Что же мне теперь делать? – проговорила она тусклым голосом. – Лекарь Елага тоже говорил, что снадобьями мальчика не излечишь. Чем же мне его лечить?
– Ежели хочешь для него добра, не жалей и не заботься о нем, а положи его на телегу и отвези туда, откуда прибыл.