— А разве плохи? — спросил посланец, полагавший, что деньги есть деньги, а значит, всегда хороши.
— Хороши, — продолжал Дюгеклен, — но кое-что меня смущает. Откуда они, эти деньги?
— От его святейшества, раз он вам их прислал.
— Прекрасно! Но кто их дал?
— Как кто?! Его святейшество, я полагаю.
— Простите меня, господин легат, возразил Дюгеклен, — но человек церкви не должен лгать.
— Однако, — пробормотал легат, — я могу подтвердить.
— Прочтите вот это.
И Дюгеклен протянул легату пергамент, который без конца скручивал и раскручивал в руках. Легат взял пергамент и прочел:
«Входит ли в намерения благородного шевалье Дюгеклена, чтобы неповинный город, который его властелин уже задушил поборами, и несчастные люди, наполовину разоренные горожане и умирающие с голоду ремесленники, лишились последнего куска хлеба, оплачивая никому не нужную войну? Вопрос этот во имя человеколюбия задает честнейшему из христианских рыцарей славный город Авиньон, который обескровил себя ста тысячами экю, тогда как его святейшество таит в подвалах своего замка два миллиона экю, не считая сокровищ Рима».
— Что вы на это скажете? — спросил разгневанный Бертран, когда легат закончил чтение.
— Увы, — вздохнул легат, — должно быть, его святейшество предали.
— Значит, верно, что мне тут пишут о его тайных богатствах?
— Люди так считают.
… — Тогда, господин легат, — продолжал коннетабль, — забирайте это золото; людям идущим на защиту дела Господня, нужна не корка бедняка, а избыток богача. Посему внимательно слушайте, что скажет вам шевалье Бертран Дюгеклен, коннетабль Франции: если двести тысяч экю от папы, кардиналов не будут доставлены сюда до вечера, то ночью я сожгу не только окрестности и город, но и дворец, заодно с дворцом кардиналов и вместе с ними папу, так что от папы кардиналов и дворца следа не останется к завтрашнему утру. Ступайте, господин легат.
Эти исполненные достоинства слова солдаты, офицеры, командиры встретили взрывом рукоплесканий, который не оставил у легата никакого сомнения в единодушии наемников на сей счет; поэтому папский посланец, храня молчание посреди этих громовых возгласов, отправился с груженными золотом лошадьми обратно в Авиньон.
— Дети мои, — обратился коннетабль к тем солдатам, которые, стоя слишком далеко, ничего не слышали и удивлялись ликующим крикам товарищей, — этот бедный народ может дать нам лишь сто тысяч экю. Этих денег слишком мало, потому что именно столько я обещал вашим командирам. Папа должен дать нам двести тысяч экю.
Через три часа двадцать лошадей, сгибаясь под тяжестью ноши, вступили, чтобы никогда больше оттуда не выйти, в ограду лагеря Дюгеклена, и легат, разделив деньги на три кучи — в одной было сто тысяч золотых экю, в двух других по пятьдесят, — присовокупил к ним папское благословение, на которое наемники (славные ребята, если уступать их желаниям) ответили пожеланиями ему всяческих благ.
Когда легат уехал, Дюгеклен обратился к Гуго де Каверлэ, Клоду Живодеру и Смельчаку:
— Теперь давайте рассчитаемся.
— Идет, — согласились наемники.
— Я вам должен пятьдесят тысяч экю золотом, по экю на каждого солдата. Ведь так мы договорились?
— Так.
Бертран придвинул им самую большую кучу монет:
— Вот пятьдесят тысяч золотых экю.
Следуя пословице, что была в ходу уже в XIV веке: «Денежки счет любят», наемники пересчитали монеты.
— Все верно! — сказали они. — Это доля солдат. Ну а какова доля офицеров?
Бертран отсчитал еще двадцать тысяч экю.
— Четыре тысячи офицеров, — сказал он, — по пять экю на офицера, выходит — двадцать тысяч экю. Вы ведь так считали?
Командиры принялись пересчитывать монеты.
— Все точно, — подтвердили они через некоторое время.
— Хорошо! — сказал Дюгеклен. — Остались командиры.
— Да, остались командиры, — повторил Каверлэ, облизывая губы в радостном предвкушении поживы.
— Теперь, — продолжал Бертран, — по три тысячи экю каждому, так ведь?
— Цифра верная.
— Выходит — тридцать тысяч экю, — сказал Бертран, показывая на гору золота.
— Счет точен, — согласились наемники, — ничего не скажешь.
— Значит, у вас больше нет возражений, чтобы начать военные действия? — спросил Бертран.
— Никаких, мы готовы, — ответил Каверлэ. — Разве что наша клятва верности принцу Уэльскому…
— Да, — сказал Бертран, — но клятва эта касается лишь английских подданных.
— Разумеется, — согласился Каверлэ.
— Значит, договорились.
— Ну что ж, мы довольны. Однако…
— Что однако? — спросил Дюгеклен.
— А кому пойдут оставшиеся сто тысяч экю?
— Вы слишком предусмотрительные командиры, чтобы не понимать: армии, которая начинает кампанию, нужна казна.
— Несомненно, — подтвердил Каверлэ.
— Так вот, пятьдесят тысяч экю пойдут в нашу общую казну.
— Здорово! — обратился Каверлэ к своим сотоварищам. — Понял. А другие пятьдесят тысяч — тебе в казну. Чума меня забери, ну и ловкач!
— Подойдите ко мне, мессир капеллан, — сказал Бертран, — и давайте вместе напишем письмецо нашему доброму повелителю, королю Франции, коему я посылаю пятьдесят тысяч экю, что у нас остались.
— Вот это да! — воскликнул Каверлэ. — Поступок поистине прекрасный! Я бы никогда так не сделал. Даже ради его высочества принца Уэльского.
Мы уже знаем, что после сцены в саду Аисса отправилась в дом отца, а Аженор исчез, перепрыгнув через стену.
Мюзарон понял, что его хозяина больше в Бордо ничего не удерживает; поэтому, едва молодой человек вышел из состояния мечтательности, в которую погрузили его разыгравшиеся события, он нашел своего коня под седлом, а оруженосца — готовым к отъезду.
Аженор одним махом вскочил в седло и, пришпорив коня, на полном скаку выехал из города в сопровождении Мюзарона, по своему обыкновению отпускавшего шуточки.
— Эй, сударь! — кричал он. — Мне кажется, мы удираем слишком быстро. Куда, черт возьми, вы дели деньги, за которыми ходили к неверному?
Аженор пожал плечами и промолчал.
— Не губите вашего доброго коня, сударь, он нам еще на войне пригодится: предупреждаю вас, что так он долго не проскачет, особенно если вы, подобно графу Энрике де Трастамаре, зашили полсотни марок золотом в подкладку вашего седла.