И все же, хорошо зная Ивана, Лидия сомневалась, что именно этого он добивался. Она решила, что, возможно, из-за своей ребячливости ему просто захотелось покрасоваться — объявить Тайре и всем остальным о своем огромном превосходстве.
То, что ее догадка верна, она поняла, когда Иван поднялся из-за рояля. Увидев расстроенную Тайру, он подошел к ней, взял ее руку и поднес к губам.
— Простите меня, — сказал он, и в его тоне и жесте не было ничего театрального.
Все промолчали, Иван вернулся к роялю, глянул в открытое окно, словно искал вдохновения. Затем начал играть. Он играл что-то новое, работу, которую Лидия прежде никогда не слышала, скорее всего это была часть последней симфонии. Начало было спокойным, а затем в произведении и в безмятежной мелодии снова зазвучала неутоленная жажда, которую Лидия хорошо понимала. Недовольный, не нашедший взаимности, Иван молил о том, что искал всю свою жизнь. Эту муку желания было почти больно слышать, хотя в ней в то же самое время чувствовались и радость, и восторг. Мелодия уносилась вверх все выше и выше, неспокойная, ищущая, все время на грани достижения чего-то, так и оставшегося недостигнутым. Ее мучительная острота сковала напряжением слушателей и настроила их почти на эмоциональный взрыв, так что Лидии казалось, еще секунда — и они больше не выдержат. «Вот, что переживает Иван, вот, чего он жаждет, — сказала она себе и повторила вновь и вновь, — но этого ему не достигнуть! Не достигнуть!» Эти слова были как насмешка над ней самой. Она была не в силах помочь Ивану.
Внезапно Иван бросил играть. Это было не завершение, не финал, он просто снял руки с клавиатуры и вышел из-за рояля. Вид у него в тот момент был странный и дикий, а еще изнуренный, словно он весь выложился. Иван вытер лоб шелковым платком, потом, ни слова не говоря тем, кто неподвижно и тихо сидел в полумраке огромной комнаты, он двинулся к открытому окну и, перебросив длинные ноги через подоконник, выскользнул в сад. Тьма почти совсем сгустилась, и они скорее слышали, чем видели, как он уходит, до них доносилось лишь поскрипывание гравия под ногами.
Наступила долгая, долгая пауза. Элизабет тайком выти-р?ла глаза. Но Филип сломал напряжение, поднявшись с кресла и протянув руку Тайре.
— У нас в гостиной стоит радиола, — как бы между прочим объявил он. — Потанцуем?
— У тебя довольный вид, — сказал Филип. — Что случилось?
Кристин взглянула на него и улыбнулась:
— С чего ты взял, будто что-то случилось?
— Давненько я не замечал у тебя такого хорошего настроения, — ответил он. — Кроме того, только сумасшедшему захотелось бы отправиться в Лондон в такой день, как этот, если, конечно, тебя там не ждет нечто исключительное.
— Каков Шерлок Холмс! — шутливо отозвалась Кристин и тут же добавила серьезно: — Да, произошло нечто исключительное, но я пока ничего не могу рассказать тебе. Возможно, когда вернусь… впрочем, не знаю.
Филип взглянул ей в лицо, отвернулся и принялся смотреть вперед на узкую, пыльную дорогу, в конце которой виднелась крыша вокзала. Он помолчал немного, а потом заговорил чуть виноватым и смущенным тоном:
— Послушай, Кристин, ты ведь не связалась с кем-нибудь, кто не знаком семье? Меня это не касается и все такое, но… как бы это… ты моя сестра, а я более или менее знаю жизнь… к тому же… черт возьми, тебе еще так мало лет!
В начале этой речи Кристин уставилась на брата, затем, пока он с трудом продолжал, она издала тихий смешок и продела свою руку ему под локоть.
— Филип, — сказала она, — я люблю тебя! Ты самый чудный брат, какой только может быть! Но как раз сейчас ты на ложном пути. В этом деле мужчина не замешан, даю тебе слово, но, как только появится таковой, я приду и скажу тебе первому. Обещаю.
У Филипа гора с плеч свалилась. Роль старшего брата явно давалась ему с большим трудом.
— В таком случае все в порядке, — сказал он. — А то я было начал беспокоиться. У тебя такой веселый вид… в общем, ты изменилась за последнее время.
— Знаю, — сказала Кристин, — я вела себя как свинья, потому что была в депрессии. Но сейчас… нет, лучше пока помолчать, а то вдруг ничего не выйдет… Но все равно, Филип, мне нравится, что ты за мной присматриваешь.
Несколько минут спустя, высунувшись из переполненного вагона, чтобы помахать рукой Филипу, когда поезд отошел от перрона, Кристин подумала: как ей повезло, что у нее такой по-настоящему заботливый брат. Она вспомнила некоторых девушек в Америке, кто связывался с мальчишками еще в школьном возрасте, а так же подумала об одной подружке, убежавшей, чтобы выйти замуж, через несколько дней после своего шестнадцатилетия. Кристин презрительно относилась к такой глупости, хотя могла понять волнение и восторг, сопутствующий любовному приключению. Девочкам совсем не обязательно было любить кого-то одного, они влюблялись в любовь, им хотелось, чтобы их добивались, чтобы вокруг них кипели страсти, а они с жадностью выпивали до последней капли всю чашу удовольствий от такого приключения.
Самой Кристин тоже интересовались несколько мальчиков. Но она считала их зелеными и непривлекательными. Ей нужно было что-то лучшее, более мудрое, и временами она чувствовала себя неизмеримо старше своих сверстниц, которые весело шушукались по углам о том, что «он» сказал вчера вечером. «Какой же мужчина мне нужен?» — спросила себя Кристин, и этот вопрос заставил ее позабыть о неудобстве и жаре на время всего пути до вокзала Ватерлоо.
Она взглянула на часы и увидела, что поезд прибыл по расписанию. Можно было не торопиться, но она все-таки не смогла удержаться — ноги сами несли по платформе на поиски такси. Ей и так пришлось ждать целых сорок восемь часов после телефонного звонка, изменившего ее настроение: на смену подавленности пришла восторженная радость. Позвонил сэр Фрейзер Уилтон. Поначалу Кристин так удивилась, услышав его голос, что с трудом поняла, о чем он говорит. Ведь он твердо ее заверил, что она больше никогда не получит от него известий. Правда, он обещал рассмотреть другой вариант, но она полагала, это было сказано из вежливости. Да и к чему такому выдающемуся человеку задумываться о надеждах и разочарованиях какой-то там девчонки? Кристин была достаточно благоразумна, чтобы понять: все, что сказал сэр Фрейзер, — неприкрашенная правда. Ее дар или талант — все равно, как ни назови — не мог ни выжить, ни использоваться в мире шумной рекламы. «Самое лучшее для меня, — сурово сказала она себе, — забыть обо всем и начать жить заново теперь, когда я вернулась домой». В том, с каким усилием она отказалась от своей мечты, был определенный пафос, свойственный молодым, вынужденным волею обстоятельств оборвать те несколько корней, которыми они успели обрасти. А затем, когда неопределенность и постоянные усилия обуздать свои мысли привели ее к мрачной подавленности, когда ей казалось, что она идет по узкому ущелью, но не имеет права поднять голову, чтобы взглянуть на горы, позвонил сэр Фрейзер.
— Мне нужна ваша помощь, — сказал он.