Верхушка аристократии — бояре, имевшие не поместья, даваемые на время, за службу, а вотчины, переходившие по наследству. Боярских родов было от 30 до 40, потому что людей постоянно возводили в бояре за службу. Знатнейших родов из них — 16. Общее число взрослых мужчин во всех этих родах в середине XVII века не превышает и 250–300.
Во Франции того же времени мы видим до 1000 семей титулованного дворянства, с числом активного мужского населения до 12 тысяч человек — в 10–20 раз меньше «на душу населения» страны.
И к тому же во Франции вообще не возводили в дворяне, дворянами только рождались. В Британии дворянином считался всякий, у кого доход был больше 40 фунтов стерлингов в год. Но и в Британии лордами рождались и почти никогда не становились.
А в России это было возможно!
Аристократия заседала в совещательном органе при царе — в Боярской думе. И была Боярская дума очень демократична по составу.
При Алексее Михайловиче из 60 членов Думы было 5 бояр, не принадлежащих к знатным феодальным родам, 5 думных дворян и 4 думных дьяка. Итого — из 60 человек 14 имели вовсе не аристократическое, а самое «демократическое» происхождение.
При сыне Алексея Михайловича, Федоре Алексеевиче, в 1688 году, уже 35 из 57 членов Думы были выдвиженцами, которые сами сделали себе карьеру.
ПОДВЕДЕМ ИТОГИ
Нет смысла делать из истории идиллию и представлять себе Московию как замечательную во всем страну, в которой нет нужды преодолевать Свое провинциальное положение в мире, отсталость и дикость. Чего-чего, а проблем Московии хватало.
Но точно так же не надо представлять ее, как «Московию зла», вместилище жестокости и дикости. Всего этого, что называется, навалом, но намного ли больше, чем в любой другой стране того времени, западной или восточной? Обычная деспотия, даже приличнее очень многих.
Неравенство в Московии, конечно же, есть, и его даже очень много. Но неравенство существовало во всем мире и тогда, существует и сегодня, причем абсолютно везде. Вопрос только в том, какие формы принимает неравенство и насколько велико это неравенство.
Но вот рабства в Московии очень мало, практически нет. Или, чтобы быть совершенно точным, его больше, чем в европейских странах, но заметно меньше, чем во всех азиатских.
И как бы ни была деспотична власть в Московии, она — власть с ограниченным диапазоном действия. Что ограничивает власть? Традиция. Главным образом — традиция, но в эту традицию входит и положение вещей, по которому «земля» — народ главнее монархии и учреждает монархию в трудных случаях жизни.
И еще одно — в Московии нет противостояния по оси общество — власть. Общество создает и поддерживает свое государство и помогает ему функционировать. Без этой помощи государство вряд ли вообще смогло бы просуществовать.
Московия XVII века не относится к числу стран, где рождается цивилизация Нового времени, но ее нельзя представлять и как страну чисто восточную, совершенно не относящуюся к Европе. Скорее это периферия Европы, как и все православные страны.
В Московии существует не только общинная, но и частная собственность, в том числе у крестьян. Там, где государство ослабляет свой пресс ограничений и запретов, тут же появляется и частная собственность, и люди, свободные от прямых отношений с государством, и прочие явления, в которых угадывается Европа.
Даже в странах совсем маленьких не может быть совсем однородного населения, не может быть истории простой и однозначной, движущейся всегда в одном направлении. Тем более в огромной стране с очень различными районами, с многообразными традициями всегда смешиваются разные тенденции. Есть традиция государственной жестокости, но ее уравновешивает христианская гуманистическая традиция. Есть тенденция к усилению государства, но есть и тенденция развития самоуправления. И это не громадная традиция авторитаризма, рядом с которой еле заметна тенденция общинной демократии. В ряде отношений народное представительство в Московии даже прочнее и охватывает больше людей, чем в Британии, так сказать, самой передовой стране XVII столетия.
В Московии с самого начала XVII века, не успела закончиться Смута, происходит очень многое, облыжно приписанное только петровской эпохе. Нет спора, главная проблема этой периферийной страны — преодолеть отставание, сделать рывок и догнать передовые страны. Но, во-первых, этот рывок уже делается; по существу, весь трудный XVII век — это и есть рывок, растянутый на жизнь нескольких поколений.
Московиты с их любовью к стабильности, определенности, нелюбовью к движению и к переменам не очень-то любили XVII век и называли его «бунташным», «дурным» веком и другими нелицеприятными именами. На этот век, начавшийся со страшной Смуты, и правда пришлось очень многое: и несколько внешних войн, и несколько казацких мятежей, самым страшным из которых был мятеж Степана Разина, и религиозный раскол, и династическая война, охватившая страну после смерти Федора Алексеевича в 1682 году.
Историкам часто кажется, что они лучше знают содержание произошедших когда-то событий, завершившихся эпох. Особенно крепка такая уверенность у историков, которые вообразили, что у них в руках — единственно верная идеология, позволяющая непревзойденно легко объяснять, что же именно произошло в далеком прошлом. Так было со Смутным временем. Современники событий и их недавние потомки несколько обалдевали от свалившихся на страну многообразных несчастий и сами не могли сказать ничего определенного об их происхождении. Тут и династия пресеклась, и голод, и восставший из гроба наследник, и куча явных самозванцев, и несколько иностранных нашествий, и восстания, и гражданские войны, и экономическая разруха… все сразу, за какие-то несколько лет. Что это?! Что это за клубок несчастий?! Современники, не пытаясь дать исчерпывающее объяснение, пожимали плечами: Смутное время, что поделаешь!
Вот советские историки, осененные марксизмом, знали точно — нет никакого Смутного времени, все это феодальные и буржуазные штучки, а было «восстание Хлопка» и была «крестьянская война под руководством Ивана Болотникова» — к этому-то все и сводилось.
А вот теперь, оценив совсем иначе «самое передовое в мире учение», да и попросту поумнев, историки склонны вернуться к прежнему, исторически сложившемуся названию для этих нескольких страшных лет, с 1605 по 1613 годы, — Смутное время.
Возникает вопрос: может быть, и для всего XVII века есть резон вернуться к прежнему определению — «бунташный»? Похоже, именно это слово наиболее уместно.
«Бунташность» XVII веку, помимо войн и потрясений, придавало еще одно явление: этот век стал веком культурного перелома, веком переоценки ценностей. «С воцарением новой династии у нас предприняты были политические и экономические нововведения, предметом которых было устройство народной обороны и государственного хозяйства. Почувствовав потребность в новых, заимствованных технических средствах, государство во множестве призывало иноземцев… для обучения солдат, литья пушек, устройства заводов… Совесть русского человека в раздумье стала между родной стариной и Немецкой слободой».