В ту страшную, все изменившую осень Митя Волковской впервые ощутил состояние, которое стало свойством его на долгие годы: одиночество. Полное одиночество, которое не могли нарушить причитания матери, разом превратившейся из цветущей и молодой еще женщины в дряхлую старуху. Учителя в гимназии стали вдруг избегать спрашивать Митю на занятиях – они игнорировали его, словно одно его присутствие, одно общение с ним способно было причинить несчастье. Гимназические товарищи тоже отвернулись от старого приятеля, еще совсем недавно бывшего душой их компании. Митя стал презирать друзей за то, что в свои пятнадцать или шестнадцать лет они оставались совершеннейшими детьми. Самое страшное, что с ними случалось, – родительская порка за полученный на экзамене «кол» да насмешки прыщавой гимназистки, в которую они, как им казалось, были влюблены. Митя же смотрел на все это свысока. Он как будто мгновенно вырос и с высоты обретенного роста увидел, насколько беззащитен и одинок человек в этом грешном мире. Когда что-то случается с одним, другие не приходят на помощь. Каждый обязан позаботиться о себе сам.
И Митя заботился. Не об одном себе – о маме, для которой он остался единственной опорой. После гимназии его товарищи убегали домой обедать или отправлялись по своим мальчишеским делам, а он, с бурчащим от голода животом, в любую погоду брел с Литейного на Васильевский, с Васильевского на Невский, с Невского на Морскую… Частные уроки приносили небольшие, но столь необходимые в его положении деньги. Там он натаскивал по латыни второгодника, тут подготавливал малыша для поступления в гимназию, здесь подтягивал бывшего одноклассника, завалившего экзамен… На собственные занятия времени оставалось ничтожно мало, но была в этом и положительная сторона: не имея права, как прежде, скучать над учебниками, он приучил свой ум усваивать написанное молниеносно, опираясь не на зубрежку, а на логику. В классе он, борясь с дремотой (постоянное желание спать было не менее сильным, чем чувство одиночества), слушал объяснения учителя, не упуская ни слова. Болтать с друзьями, обсуждать сводки с фронта или фигуру известной актрисы ему было недосуг. Митя Волковской был не так богат, чтобы разбрасываться временем. И так занят, что происходившие в стране события как-то прошли мимо него. Война? Революция? Вторая революция? Да Бог с ними, с революциями, тут зима на носу, а им с маменькой дров купить не на что…
В итоге он окончил гимназию с блестящими оценками и поступил на медицинский факультет. Вообще-то Дмитрия больше привлекали другие науки – история, литература, языки, – но в процессе выбора верх взял здравый смысл. Доходы литератора и историка весьма ненадежны, а доктор – профессия нужная при любой власти.
Учеба в университете пришлась на трудные времена. Гражданская война, голод, лишения, отсутствие самого необходимого… Но это еще больше закалило будущего врача. Вместе с горсткой таких же энтузиастов-студентов он в самые лютые морозы пешком отправлялся через весь город (транспорт тогда не ходил) на занятия, где слушал в нетопленой аудитории лекции кутающегося в шубу профессора, у которого шел изо рта пар, и пытался делать конспекты одеревеневшими от холода руками. Приобретаемые с таким трудом знания увлекали и завораживали. Как многого, оказывается, уже достигла медицинская наука, но сколько еще осталось неизведанного и неизученного! А ведь это самое интересное!.. Особенно манило все то, что было связано с нервной системой, работой мозга, сознанием, психикой. И еще очень хотелось узнать, постичь, разгадать тайну жизни, смерти и старения. Отчего человеческий организм, просуществовав лишь смехотворно короткий срок, какие-то несколько десятков лет, начинает изнашиваться и необратимо деградировать? Ведь есть же на Земле существа, которые не стареют вовсе – акулы, например, или крокодилы. Неужели нельзя исследовать механизм старения и найти способ «отключить» его? Эта тема была чуть ли не самой популярной в их жарких дискуссиях с коллегами, и Волковской разбирался в ней намного лучше других. За страстное увлечение проблемой бессмертия друзья даже прозвали Дмитрия Вечный жид.
Еще больше, чем теория, студента Волковского привлекали практические занятия. В анатомическом театре он не испытывал ни ужаса, ни брезгливости, и воспоминания о кровавом месиве на столе после самоубийства отца его больше не пугали. Как не было и робости перед живыми больными, страха сделать что-то не так и нанести вред. Дмитрий очень быстро научился работать спокойно и хладнокровно, без ненужных эмоций и лишнего сопереживания страданиям пациента, которое может только навредить ходу лечения.
Он по-прежнему заботился о матери, но та так и не сумела оправиться от пережитых потрясений. Софья Григорьевна вроде бы ни на что не жаловалась, но становилась день ото дня все апатичнее, все безразличнее ко всему. И однажды, хмурым мартовским утром, когда Митино обучение в университете уже близилось к завершению, просто не проснулась, тихо скончавшись во сне.
По окончании учебы новоиспеченного доктора Дмитрия Волковского отправили работать в Орловскую губернию. Естественно, это не было его собственным решением – но время было такое, что выбирать не приходилось. Сказано – ехать под Орел, значит, нужно ехать. Иначе могут быть серьезные неприятности… И он отправился в деревню. Надолго ли? Никто этого не знал.
Жизнь в сельской глуши быстро засосала, как болото или зыбучие пески. Он научился сажать картошку, чинить прохудившуюся крышу и собственными руками валить деревья, чтобы запастись дровами. Свободного времени почти не было, все двадцать четыре часа в сутки, за вычетом недолгого сна урывками, уходили на обеспечение выживания и на работу. Бывали недели, когда несколько ночей кряду его вызывали в дальние деревни – к мечущимся в родильной горячке бабам, заходящимся криком от колик золотушным младенцам, стонущим мужикам с запущенными гнойными ранами… Лишь изредка, глядя на разыгравшуюся за окном метель или на дождь, водопадом низвергающийся с крыши, Дмитрий задумывался, и сердце сдавливало тоской. Сможет ли он когда-нибудь вырваться из этой круговерти? Или деревня поглотит его, как поглотила уже до него немало горячих сердец и светлых умов? И всем его мечтам, всем надеждам постичь однажды тайну бессмертия суждено сгинуть, сгнить здесь навсегда? Жизнь в деревне была вязкой, кондовой, перемены, которые принесла с собой новая власть, воспринимались людьми тяжело и неохотно, даже ропот, вызванный голодом и тяготами новой жизни, выглядел каким-то вялым, тусклым, тугим. Или Волковскому так только казалось? Не понимая и не желая понимать того, что происходит в стране, он старался держаться как можно дальше от политики. К счастью, от голода, царившего в те годы, он страдал меньше других – крестьяне расплачивались с ним продуктами, иногда отдавая последний кусок. Раскулачивание и продразверстка сельского доктора не касались. А сам он считал, что его не касается ничего, кроме науки. Ничто иное его не интересовало и не привлекало его внимания.
Случай изменил его – изменил всего, целиком. Но был ли то случай или закономерное стечение обстоятельств? Впоследствии, рассуждая об этом, Волковской приходил к выводу, что случай – воля необходимости. И то, для чего мы предназначены, нас не минует.
В то утро молодой врач был срочно вызван в одну из соседних деревень к зажиточному мужику Ферапонту, которого Волковской ранее немного знал: этот самый Ферапонт держал нескольких хороших лошадей и зарабатывал извозом. По дороге доктору рассказали, что Ферапонта лягнула в грудь норовистая кобыла и что он «дюже плох, аж кончается». Прибыв на место происшествия, Дмитрий с первого взгляда понял, что народные диагносты не обманулись. Ферапонт лежал на сене, задрав черную бороду, и на его бледном, заострившемся лице отчетливо проступало то, что по-латыни зовется «facies hippocratica» – описанная еще великим Гиппократом «маска смерти», несомненное предвестие конца.