– Он одержим, – едва выговорила я, с ужасом это осознавая.
– Ты прервал их, когда еще не все кончилось, – сказал Холод. – Могла из-за этого случиться такая дрянь?
– Не знаю, – опять сказал Дойл, но я затылком почувствовала, как его сердце забилось сильнее. Он был встревожен, но проявилось это только в учащенном пульсе.
Никка вдруг осел на пол едва ли не в обмороке. Он поднял голову, и я увидела в его глазах ужас.
– Я был зол, что ты нас остановил. Я ревновал. Чаша дает тебе то, что ты даешь ей. Во всем виновата моя злость. – Он застонал: – Я не могу с этим справиться!
Я взмолилась, как делала уже сотню раз:
– Помоги ему, Мать!
Едва выговорив эти слова, я ощутила, как напрягся весь мир – словно сама вселенная задержала дыхание. По комнате разлилось сияние, словно у кровати взошла луна. Мы все повернулись к источнику света. Чаша стояла у стены, где Дойл ее и поставил, но теперь из нее лился свет. Я вспомнила сон, в котором мне впервые явилась чаша, вспомнила вкус чистого света, чистой силы на губах.
– Пусти меня, Дойл, – сказала я. Его ладони тут же разжались. Не знаю, то ли он меня послушался, то ли просто был поражен изливающимся из серебряной чаши лунным светом.
Лицо Никки снова стало прежним, но я почему-то была уверена, что улучшение лишь временное. Что диан-кехт вернется, как только погаснет свет. Закончить нужно до этого.
Я потянулась к руке Никки, склонилась к нему, но по лицу его пробежала уродливая тень. Диан-кехт осталась на месте, а Никке хватило бы сил пробить кулаком стену.
– Встань на колени, – скомандовала я, и он так и сделал без всяких вопросов, потому что это был Никка. Он чуточку замешкался, устраивая крылья так, чтобы они не помялись на полу, а потом терпеливо, с ожиданием посмотрел на меня. – Кто-нибудь, держите его за руки.
– Зачем? – удивился Холод, а Дойл просто подошел, взял Никку за запястья темными ладонями и вытянул его руки вперед.
Я зашла Никке за спину, осторожно переступив через расстеленное на полу нежное великолепие крыльев. Босыми ногами я встала между его голенями, и он расставил колени пошире, давая мне встать ближе; я прижалась к его ягодицам, спине, плечам, его голова легла мне на грудь. Крылья взмахнули, окутав меня на миг; их бархатистая ласка оставила у меня на коже мерцающую россыпь красок. Запустив пальцы в волосы Никки, я пробралась сквозь их теплую массу до затылка, чтобы почувствовать жар его тела. Потом, зажав его волосы в горсти, я оттянула голову назад, как за ручку, обнажив безупречный выгиб шеи. Прямо передо мной оказались карие глаза, приоткрытые навстречу мне губы.
Тот мерзкий незнакомец попытался в какой-то миг проглянуть сквозь Никку, вложить в добрые глаза свою зависть и злость, но я держала стража за волосы, запрокинув голову для поцелуя, а Дойл стягивал ему запястья будто черной веревкой. Диан-кехт опоздала со своей борьбой. Я поцеловала Никку и ощутила, как сила льется из моих губ ему в рот. Словно само мое дыхание было волшебством, и я вдохнула его в рот Никки одним долгим, прерывистым вздохом.
Крылья Никки сомкнулись вокруг меня бархатной пеленой, мягкой и опутывающей, удерживающей на месте, потому что я боялась их раздвинуть, боялась порвать. Никка дрожал под моими губами, и крылья дрожали тоже, крошечные частички цветной пыльцы сыпались на меня сухим дождем. Сила пошла на убыль, и когда она исчезла, Никка впился в меня губами. Крылья смыкались вокруг меня объятием более нежным, чем прикосновение мысли, и снова распахивались, и с каждым взмахом крыльев на меня просыпался сияющий водопад пыльцы.
Я вся отдалась этому поцелую, трепещущим крыльям, бархатной ласке осыпающейся пыльцы – и увидела Никку посреди пестрящего летними цветами луга. Стояла ночь, но Никка сиял так ярко, что цветы раскрывали головки ему навстречу, словно навстречу солнцу. И вдруг воздух наполнили феи-крошки – не несколько десятков, как мне случалось видеть, а сотни. Словно разверзлась земля и выбросила их в небо. И тут я поняла, что это были цветы; что цветы отрастили крылья и взлетели в небеса.
Никка поднялся в воздух, словно взбежал по верхушкам травинок, – и я поняла, что он летит, летит к облаку фей.
А потом я как будто провалилась опять в свое тело. Я так и стояла, прижавшись к Никке, одной рукой вцепившись ему в волосы, но смотрела я в лицо Дойлу. Его глаза широко открылись, и он начал что-то говорить, но было поздно. Ко мне он не притрагивался, но он прикасался к Никке, как и я.
Меня окружала ночь, и лес стоял вокруг, где я никогда не бывала. Надо мной крышей нависал огромный дуб, его коренастый перевитый ствол был размером с дом, а ветви обнажены, как в пору позднего листопада. Я почему-то знала, что дерево живое, только уснуло, готовясь к морозной зиме. Вдруг древесную кору прорезал тонкий луч света, он стал шире, и я поняла, что это открывается дверь – дверь внутри ствола. Вместе с потоком золотистого света во тьму пролилась музыка, кто-то в черном плаще появился в двери, шагнул в осеннюю ночь, и дверь закрылась за ним. Ночь показалась еще темнее, словно свет меня ослепил. Незнакомец откинул капюшон, и я узнала Дойла – он вглядывался сквозь ветви в холодные звезды над головой. Тени по обе стороны от дерева вдруг сгустились, потом задвигались, обрели форму, повернулись и уставились на меня горящими глазами – красными и зелеными. Они оскалили пасти, полные кинжальных клыков, а потом одна за другой вытянули к небу огромные черные морды и залаяли. Дойл стоял во мраке, слушая эту жуткую музыку, и улыбался.
Я услышала голос Холода, далекий как сон:
– Мередит, ты слышишь меня, Мередит?
Я хотела сказать "да", но забыла, как это – говорить. Забыла, где я. На летнем лугу, в облаке пестрых крыльев, – или в ночи, пронзенной лаем гончих? Или я стою, прижавшись к Никке, и смотрю Дойлу в изумленные глаза? Где я? И где я хочу быть?
Последний вопрос был полегче. Я хотела быть в своей спальне. Хотела ответить встревоженному голосу Холода. И стоило мне только это подумать, как я оказалась в спальне. Я шагнула прочь от Никки, так и стоявшего на коленях на полу. Дойл, пошатнувшись, попятился к стене. Никка упал на четвереньки, едва удержавшись, чтобы не рухнуть ничком.
– Мерри, – с трудом выдохнул Дойл. Произошедшее словно обессилило их обоих. А тогда, с Холодом и Мэви, без сил осталась я. Я повернулась к Холоду – он смотрел на меня со смесью страха и восторга.
– Теперь я себя усталой не чувствую, – сказала я ему и шагнула вперед, оставив Дойла с Никкой в изнеможении валяться на полу, ловя ртом воздух.
Холод от меня попятился, явно мало что соображая, потому что забился между кроватью и туалетным столиком, сам себя загнав в ловушку. Он снова и снова качал головой:
– Глянь на себя, Мередит, посмотри на себя! – Он показал на зеркало.
Первое, что я увидела, – это краски. Кожа у меня покрылась бежевыми, розовыми, лиловыми, фиолетовыми полосами и еще белыми, но белое терялось на моей сияющей белизне. По бокам струились красновато-коричневые ленты, похожие на засохшую кровь. На плечах и на ногах переливались зелено-голубые, очерченные черным и желтым круги, а по краю шел мазок синевы такой сверкающей, что казалось, будто он сейчас запляшет, играя светом, по икрам и плечам. Моя магия была в силе, и кожа сияла словно жемчужина с заключенной внутри нее свечой, но цветные пылинки действовали как призмы, и магия вспыхивала в каждой капле цвета, так что за мной тянулся радужный шлейф, будто крылья Никки распустились у меня за спиной. Глаза мои горели трехцветным огнем – расплавленное золото, нефритовая зелень и изумруд ярче всех драгоценностей мира. Но сейчас цветные кольца не просто светились, нет, – каждый цвет пылал костром, словно глаза выбрасывали языки пламени. Я вспомнила золотые и зеленые отсветы, полыхавшие, когда я занималась любовью с Никкой и Шалфеем, и поняла, что именно так должны были выглядеть тогда мои глаза: цветное пламя, перетекающее из цвета в цвет, как в настоящем костре, – неутихающая, непрестанная смена красок. Я застыла у зеркала, вытянувшись на носочках, чтобы рассмотреть все поближе, и поняла, что стою точно как Шалфей немного раньше. Волосы у меня сияли рубинами, но сегодня словно каждая прядь горела отдельным огнем, и волосы пылали у лица и ласкали плечи.