Мне случалось видеть себя в сиянии магии, но такой – никогда. Этой ночью я буквально горела силой.
– Я тебе не нужен, Мерри, – сказал Холод. – Я не родился сидхе, я не могу быть консортом богини.
Я обернулась и посмотрела на него пылающими глазами. Я почти ждала, что, повернувшись, увижу что-нибудь новое, но все осталось на местах. А чувство было такое, словно должно было появиться новое видение.
– Я видела, как ты танцевал на снегу. Ты был похож на прекрасное дитя.
– Я никогда не был ребенком, Мередит. Не был рожден. Я был мыслью, представлением, идеей, если хочешь. Да, идеей, которую оживили боги. Те самые боги, чья сила теперь струится в моем теле. Их ревность к росту моей силы, к моему превращению в Убийственного Холода – вот из-за чего я не остался при Благом Дворе.
Я шагнула к нему, отойдя от зеркала.
– Неужели они так уступают Убийственному Холоду королевы?
– Не в том дело, Мередит. Они мне равны. Может, с оружием я их превосхожу. Но они смотрят на меня и вспоминают время, когда превосходили меня во всем, и это их ранит.
– И потому они тебя изгнали.
Он кивнул.
Я стояла теперь прямо перед ним, так близко, что смогла провести рукой по его халату, легко-легко, почувствовав только шелк, но не тело под ним. А я хотела тело. Мне вдруг представилось во всех красках, как я прижимаюсь к белой коже Холода, перемазывая его всего сияющим водопадом пыльцы. Видение было таким живым, что глаза у меня сами зажмурились, спина выгнулась, и руки потянулись вперед.
Холод поймал меня за локти.
– Что с тобой, Мерри?
Я открыла глаза навстречу его встревоженному лицу. Посмотрела на руки, сжимающие мои локти. Как раз там осталось несколько дюймов кожи, не тронутой пыльцой, так что его ладони пока сохранили белизну.
– Со мной все хорошо. И даже еще лучше. – Голос мой звучал странно, как-то глубоко, почти объемно – словно я была пустой морской раковиной, из которой доносились слова. Я отняла свои руки у Холода и потянулась к поясу его халата. Один рывок – и узел развязался, полы халата разошлись.
Холод перехватил мои ладони.
– Я не хочу делать тебе больно.
Я рассмеялась каким-то диким смехом:
– Ты мне больно не сделаешь.
Его хватка у меня на руках стала почти болезненной.
– Ты опьянена магией, Мередит, но смертной ты быть не перестала.
– Божественность дается только раз, и ты свое уже получил, – сказала я. – Сейчас это только новая сила, с которой тебе нужно научиться обращаться. Дело практики, дисциплины и самоконтроля.
Я отдернула руки, и он ослабил захват, давая мне высвободиться. Потянувшись к разошедшимся полам халата, я нащупала тонкую завязку, которая их еще удерживала, и дернула за нее. Халат распахнулся, обнажив полосу бледной кожи.
– И я знаю, что с дисциплиной и самоконтролем у тебя проблем нет, Холод... – мои руки скользнули под шелк, тронули кожу, – ...и если практика может создать совершенство, то это точно ты.
Тут он рассмеялся – коротко и едва ли не удивленно.
– Почему тебе всегда удается привести меня в хорошее настроение? Я ведь тебя сегодня чуть не убил.
Я провела руками по его торсу, по груди, обвела пальцами соски, заставив задержать дыхание.
– Нам всем сегодня выпали неожиданности, Холод. Но, кажется, у меня все лучше получается приносить сидхе божественность.
Я добралась до его плеч – пришлось встать на цыпочки, чтобы снять с них халат. Он отодвинулся от стены, позволяя халату соскользнуть на пол, и шелк серой лужей разлился у его ног.
– Вижу, – выговорил он еще ниже и тише, почти задыхаясь.
Я смотрела на его наготу, и она показалась мне еще прекрасней, чем в первый раз, когда я его увидела. Радость видеть Холода раздетым никогда не становилась меньше. На него было почти трудно смотреть, сердце рвалось от его красоты.
Я поцеловала его в грудь, прямо над сердцем. Лизнула кожу, а потом сосок – очень коротко, и он вздрогнул и засмеялся одновременно. Я смотрела в радостное лицо и думала, что вот этого я от него и хочу. Больше секса, больше чего бы то ни было мне нужна его радость.
Он посмотрел на меня серыми глазами, в которых еще светился смех.
– Я смотрю тебе в глаза, и они все те же.
Я принялась целовать дорожку вниз по его груди.
– Те же? – переспросила я.
– Ты не стала думать обо мне хуже, – пояснил он.
– Я о тебе думаю лучше. Много лучше!
Он вцепился пальцами мне в волосы и оторвал от себя, заставил взглянуть себе в глаза.
– Ты не считаешь меня хуже потому только, что я не родился сидхе?
Я попыталась вернуться к поцелую, но его рука сжалась у меня на волосах, и я судорожно вздохнула. Пульс у меня забился быстрее, чем от ощущения его во рту.
– Бог вдохнул в тебя жизнь, Холод. Если это недостаточно хорошо, то я не знаю, что достаточно.
Он вздернул меня на ноги за волосы так резко, что мне стало больно, он меня почти напугал. Не по-настоящему, а тем страхом, что приправляет жесткий секс. Он поцеловал меня, и поцелуй оказался свирепым, с ищущими языками, нетерпеливыми губами, с зубами, словно он не мог решить, то ли поцеловать меня, то ли съесть. Он разорвал поцелуй, оставив меня задыхающейся, с идущей кругом головой.
Глаза у него сверкали ледяным серебром, кончики волос мерцали, как иней на свету.
– Я хочу, чтобы ты всего меня измазала в этом. – Он провел свободной рукой у меня по плечу, перемазавшись в металлически-синем, зеленом, пурпурном. Он размазал пыльцу у меня на лице, на губах и поцеловал меня опять – нетерпеливо, алчно. Когда он отстранился, щека и губы у него были покрыты сверкающей пыльцой, словно частичками неоновой пудры.
Я закинула руки ему на шею, а он обхватил меня за талию, приподнял, протащил по себе вверх. Сияющие краски размазались у него по коже, и я застонала от одного этого вида. Холод осторожно опустил нас на кровать и, едва я коснулась бедрами матраса, ударил в меня.
Я завопила, запрокинув голову, зажмурив глаза, и другой вопль вторил мне. Пока Холод не прекратил движение, не застыл надо мной, я не поняла, что кричал не он.
Я открыла глаза. Холод смотрел не на меня, а куда-то в изножье кровати. Вопль повторился – мужской крик боли, бессловесный, мучительный, и где-то очень близко.
Холод оттолкнулся от меня, перекатился через кровать. Я взобралась на четвереньки и подползла к краю кровати. Холод стоял на коленях у головы Дойла, Никка – у его ног. Спина у Дойла выгнулась, руки хватали воздух. Все его мышцы словно напряглись одновременно – и совершенно несогласованно. Если б он был человеком, я бы заподозрила яд, но сидхе отравить нельзя, во всяком случае, стрихнином.