– Джагда! – разорвал он струи лунных ливней.
Но милый голос не прозвучал в ответ. А вот и стойбище. По мшистым зарослям пасутся поголубевшие олени. Вот кучка их сытно лежит, костистые кусты рогов недвижны. Пять остроконечных чумов из ровдужины [6] , тунгусы в глубоком сне. Лишь одна не спит – высокая, стройная тунгуска. Она в раздумье остановилась у огромного костра, смотрит на игривую пляску пламени, тужится понять – какую сказку говорит огонь, а может, и сама выдумывает песню о морозном солнце, о милом, о луне. Вот она, луна! А где же милый?
– Здравствуй, – тронул ее Прохор за оголенное плечо,
Тунгуска пружиной отпрыгнула в сторону.
– Ай! Ну! Зачем пугаешь?
Залаяли, кинулись к костру кудлатые собаки.
– Геть! – Она ударила жердиной одну, другую и подняла на Прохора черные, под крутыми тонкими бровями, глаза свои. В них испуг и любопытство.
– Чего ж ты испугалась?
– Тебя... Думала – шайтан. – Она держала в зубах трубку, смуглые скуластые щеки ее рдели здоровым румянцем. Она молода, гибка, голос ее плавен. – Ты большой. Ты можешь медведя заломить... Я тебя боюсь. Сейчас разбужу наших, – вслух думала она, разглядывая Прохора.
– Не надо, не буди, – сказал Прохор, любуясь ею. – Ты очень красивая. Как тебя звать? – И Прохор сел к ее ногам, обутым в шитые разноцветным бисером сапожки.
– Меня звать – Джульбо.
– Хорошее имя. А нет ли среди вас Джагды?
– Джагды? – Тунгуска вынула из зубов трубку, отерла слюни на губах и сокрушенно присвистнула. – Джагда померла. Давно померла Джагда. Стала родить русского ребенка, не могла разродиться, померла.
Она говорила по-тунгусски, глядя в сторону, в мрак тайги, и прерывала свои слова вздохами.
– Поколел твой Джагда, сдох давно, – пояснила она исковерканным русским языком, и глаза ее наполнились слезами.
У Прохора защемило сердце. Он с минуту молчал, борясь с гнетущим его чувством... Так вот какова судьба этой маленькой несчастной Джагды! Эх, не надо бы ему приходить сюда.
Тунгуска оправила костер и села против Прохора.
– Джагда моего отца дочь... Только от другой матери. А мой муж пропал.
– Как пропал?
– Так, пропал и пропал. Вот одна теперь.
– Скушно?
– Как не скушно... Видишь – все спят, а я маюсь. Сладко ли?.. Мне только двадцать зим. А денег у меня много: я хорошо белку, зверя промышляю. Богатая, а скушно. Шибко скушно!
– Не скучай!.. Вот сладкая наливка у меня. Вот конфеты.
Прохор достал походную флягу, бросил горсть конфет и, все еще во власти мрачных дум, по-холодному обнял тунгуску. Та вздрогнула всем телом, чуть поборолась с ним и приникла к нему вплотную.
– Пойдем подальше от костра, – сказал Прохор, вяло целуя ее губы.
Луна низринула на них потоки метких стрел и улыбнулась.
Лай волка разбудил весь дом. Всполошились собаки на дворе. В ворота стучал Филька Шкворень, переругивался с сонным дворником. Дворник говорил ему, что Прохор Петрович почивает и пусть бродяга убирается ко всем чертям. Филька Шкворень всхлипнул за калиткой.
– Понимаешь, обида вышла. Обобрали меня всего... Золото отняли.
Нина боялась тревожить мужа. Но неужели он так крепко спит? Она открыла окно и прислушалась к разговору. Дворник сказал:
– С такой обидой надо к приставу идти либо к уряднику. А к хозяину приходи часов в шесть утра либо к вечеру – на башню.
Бродяга молчал. Он сел на луговину у калитки и схватился за голову.
Время было раннее. Утренняя звезда еще не слиняла. В низинах лежал туман. Дворник ушел в караулку.
Не прошло и часу, как послышались шаги Прохора и кашель его. За плечами ружье, сапоги взмокли от росы. Волк залился в кабинете радостным воем. Прохор взглянул на спящего бродягу, отпер тихо калитку и тихо стал пробираться в дом. Занавеска в спальне Нины отдернулась и резко запахнулась.
Утром, когда Прохор садился в таратайку, к нему приблизился Филька Шкворень. Захлебываясь и утирая кулаком глаза, он рассказал Прохору о своем несчастье.
Прохор кинул ему:
– Дурак! – и уехал.
В одиннадцать часов Нина стала собираться к тунгусам. Она возьмет с собой и свою дочку Верочку. За ними зайдет отец Александр.
– Барыня! Вас на кухню требуют. Тунгуска какая-то, – прибежала горничная Настя. Лицо ее на этот раз очень плутовато, глаза смеялись.
– Не требуют, а просят. Этакая деревенщина!
– Она барина требует. А я сказала – уехатши.
Одновременно вошли из кухни отец Александр и Джульбо. Оба закрестились на иконы. Нина с Верочкой подошли под благословение. Тунгуска спросила:
– Прошки нет?
– Прохора Петровича? Нет, – ответила Нина. – Зачем тебе?
– Вот я притащила ему две сохатиных, да две оленьих шкуры, да двадцать белок. Когда моя будет медведя стрелять, амикана-батюшку, – притащу ему медведь. А вот еще золетой ему, деньга... – стройно ступая, она подошла к Нине и протянула червонец.
– За что? Зачем? Купила что-нибудь?
– Нет, – сказала она и посмотрела чрез окно вдаль, на зеленевшую тайгу. – Шибко сладко целевал меня Прошка, вот за что... ночью. Отдай ему... подарка.
Отец Александр стоит в лесу на широком пне и с терпением разъясняет тунгусам вопросы веры. Тунгусы в своих праздничных кафтанах окружили его сплошным кольцом. Собаки тоже уселись, слушают. Сзади олени уставили рога, не шелохнутся.
Священник в ризе, в камилавке, с крестом в руке. Он осиян солнцем, тунгусы жмурятся, крестятся и охают: ох, какой батька, прямо – святой, прямо – ох какой!..
– Вот так это батька!
Лицо его скорбно и угрюмо. Тунгусы никак не могут понять простейших его слов, лесные люди бессмысленны и тупы, и это ввергает священника в печаль.
– Ну, наконец поняли ль вы, что такое Бог?
– Поняли, бачка! Как не понять... Маленько поняли, маленько нет...
– Ну, кто же Бог?
– Да, поди, Никола...
– Да нет же, нет! Никола не Бог, Никола только угодный Богу человек, угодник. А Бог – вот кто...
И снова, в пятый раз, священник изъясняет понятие о Боге и в пятый раз спрашивает их:
– Ну теперь-то поняли, что такое Бог?
– Да, поди, Никола...
Отец Александр порывисто достает табакерку и нюхает табак. К нему тянутся руки.
– Дай-ка, бачка, дай!
– Ну, слушайте, дети мои... В последний раз я объясняю вам, что такое Бог. Вот, смотрите на солнышко... Видите его?