Он указал перстом на пылавшее светило. Все обернулись к солнышку, сощурились, прикрываясь козырьками ладоней, закричали:
– Видим, бачка, видим!.. Эвот оно, эвот!
– Оно вас греет?
– Греет, бачка!.. Как не греть – греет.
– Оно вам светит?
– Светит, светит!.. Чего тут толковать?
– Ну, вот. – И священник приветливо повел по своей пастве взглядом. – Оно и светит, и греет, и дает всему жизнь: от него прорастает трава, растут деревья, растут животные и люди. Значит, в солнышке соединяются: свет, тепло, творящая сила, то есть три сущности в одном солнце. Вот так же и в едином Боге заключаются три сущности, три Божия лица, Святая Троица.
Тунгусы стояли, разинув рты, с наивным недомыслием глядели в рот священника, потели от трудных слов, от накалившегося воздуха.
– Ну, теперь поняли, что такое Бог?
– Поняли, бачка, поняли!
– Что есть Бог?
– Да, поди, Никола – Бог.
Отец Александр возвращался домой с камнем в душе. Да, надо иной язык для общения с дикарями. Только гениальный муж может говорить о великих истинах с малыми земли сей. Он же, образованный пастырь, изучивший назубок христианскую апологетику, эсхатологические сочинения и сказания, философские дисциплины древних и новых мудрецов, он лишен этого сладостного дара. Он может построить и красиво произнести витиеватую, насыщенную чужой мудростью проповедь. Она, вся разукрашенная цитатами из богооткровенных книг, прогремит в ушах, но не тронет человеческого сердца. Да, да, он кимвал звучащий, он гроб повапленный, и не ему вести за собой полуязыческую паству!
В таких мрачных мыслях он вошел в свой дом, нюхнул из табакерки и, разбитый духом, лег.
Нина Яковлевна не была на апостольском выступлении священника, Нина Яковлевна заперлась в комнате своей, молилась Богу, терзалась, плакала. Она сбросила со своего бюро фотографическую карточку мужа, вправленную в зеркальную рамку. Стекло разбилось, портрет закувыркался в угол. Нет, не то... Надо что-нибудь другое...
В конце дня бродяга стоял в башне «Гляди в оба» перед Прохором. Лицо его раздулось, глаза затекли от комариных укусов: бродяга долго лежал в тайге беззащитным трупом. У него все еще гудело в голове, ныло сердце, побаливал желудок. Он весь пропах каким-то отвратительным зловредным духом и всегда носил этот смрад с собой.
Волк ворчал, принюхивался к воздуху, ходил взад-вперед, насторожив глаза и уши. Бродяга косился на него.
Прохор вынул фотографию Наденьки, теперешней жены пристава, бывшей любовницы своей, сунул бродяге в нос, спросил:
– Она?
Бродяга взял в грязные обезьяньи лапы маленькую карточку, вплотную поднес ее к глазам и так сильно сощурился, что желтые зубищи его оскалились.
– Не могу признать... Дюже плохо видно.
Прохор подал ему лупу. Бродяга вновь присмотрелся чрез стекло, сказал:
– Боюсь грех на душу взять. Память отшибло зельем. Не она, кажись... Та – цыганка...
– Не было ль у нее бородавки вот на этом месте? – указал Прохор на левую щеку, возле уха.
– Была, была! – весь загорелся бродяга. – Как есть тут... Чик-в-чик. Помню!
Прохор поглядел в глаза бродяге, подумал, сказал: «Садись», оторвал страничку от блокнота, стал писать:
«Иннок. Фил. Выдай подателю Филиппу Шкворню сапоги, холста для онуч, штаны, две пары белья, пиджак, две рубахи и азям. Еще картуз. Носовых платков полдюжины».
Скользом, с брезгливостью, взглянул на бродягу, вычеркнул носовые платки и подал ему записку.
– Завтра в восемь утра пойдешь в магазин, доверенный выдаст тебе одежду. В десять часов явишься к инженеру Протасову. Он определит тебя кузнецом в ремонтную мастерскую. Жалованье тридцать два с полтиной в месяц. Харч твой. Это пока. Потом поговорим.
– Я золотые земли знаю, – помрачневшим, но довольным голосом сказал бродяга. – Я б тебе, Петрович, эти земли показал.
– Далеко?
– Не вовся близко. Пески, а иным часом самородки попадаются, наверху лежат. Только вот беда: место остолбленное, владелец есть. А где он, неизвестно, может, давно Богу душу отдал. Может, выморочная заявка-то.
– Верхом ездишь?
– Ха! Дерьма-то, – заерзал бродяга на стуле.
– Послезавтра в пять утра будь готов. Здесь, у башни.
– А кузня-то как же? Анжинер-то?..
В это время задергалась веревка, звякнул колокольчик. Прохор подошел к окну, крикнул Федотычу:
– Что, золото?
– Оно!
– Дуй!
Ахнула пушка. Бродяга упал со стула и перекрестился, залаял волк. Прохор записал в атласную книгу, подвел итог. Бродяга ушел. Волк долго нюхал ему вслед. Воздух сразу посвежел. Прохор позвонил к приставу. Наденька ответила:
– Их дома нет, Прохор Петрович. Они на три дня уехатши куда-то.
Прохор повесил трубку, быстро заходил по комнате, кусая бороду, ероша вихры на голове.
Нина к столу не вышла. Прохор обедал с пятилетней своей дочкой Верочкой. Впрочем, для нее это ужин. Беловолосая, в кудряшках, с бантиком, она кушала очень мало, зато усердно кормила двух кукол и медвежонка Мишку, обливая скатерть супом. Рядом с ней сдобная пожилая нянька Федосьюшка.
– На, на, Мишка, – говорит Верочка. – Ужо я тебе нажую кашки из говядинки... Ужо, ужо.
– Ха-ха! Кашки из говядинки? – И Прохор, подхватив дочь на руки, целует ее.
Она вырывается, дрыгает ножками, поджимает шею, кричит:
– Ай, ай!.. Бороды боюсь! Папочка, милый... Зачем у няни нет бороды, а у тебя вырастила?..
Нянька тоже смеется, сажает Верочку на высокий плетеный стул.
– Папуня, – говорит Верочка. – А мы с няней были в гостях в деревне.
Отец молчит.
– Папуня! А мама долго сегодня плачила... Не вели ей плачить...
– Ешь, ешь, – хмурится Прохор.
Он не знает, что с Ниной, комната ее заперта, стучал – дверь не открылась. «Очередной каприз», – с неприязнью подумал он и отошел от двери. А все-таки интересно знать, что стряслось с его благочестивой половиной? Может быть, какая-нибудь странница обворовала, может быть, сон видела дурной?
– Папульчик! – не унималась Верочка, румяня себе и кукле щеки клюквенным киселем. – А приходила тунгуска... Класивая, класивая такая... Класивше няни вот этой моей.
Прохор насторожился.
– Верочка, брось болтать, – сказала Федосьюшка и покраснела.
– Я не болтаюсь, я говорюсь. Ты зачем, папочка, целовал тунгуску? Она, она...
Нянька подхватила ее на руки и, шлепая туфлями, побежала в спальню. Верочка, мотая головой, чтоб освободить зажатый нянькой рот, кричала: