Я ушел от Джона после восьми. У него в комнате было так темно, что я едва видел его лицо. Разговор закончился, и я ушел, вот и всё. Он даже не попрощался.
Я вернулся в пансионат. Когда я вошел в дом, полковник с щетинистыми усами поднял тяжелую черную телефонную трубку и сурово объявил:
— Это вас.
Я поблагодарил его, а он громоподобно откашлялся.
— Чарли? Это Джими. Ты его нашел?
Поколебавшись, я сказал:
— Да. Да, нашел.
— Он еще жив?
— В каком-то смысле, да.
— Где он, чувак? Мне нужно знать.
— Не уверен, что должен тебе говорить.
— Чарли… Разве мы не были друзьями?
— Были, пожалуй.
— Чарли, ты должен мне сказать, где он. Должен.
В голосе его звучала такой страх, что я понял: надо сказать. Я как бы со стороны, словно чревовещатель, слышал, как называю адрес. Я и думать не смел, что может случиться, когда Джими попытается вернуть своего вуду. Может, с самого начала мне не следовало совать нос в чужие дела. Говорят же, очень опасно связываться с покойниками. У покойников другие потребности, чем у живых, другие желания. Покойники куда более кровожадны, чем мы можем себе представить.
На следующее утро после завтрака я отправился к Джону. Я позвонил в дверь, и меня впустила суетливая старушка, у которой на плече сидел полосатый кот.
— От вас, ребята, одни неприятности, — пожаловалась она, шаркающей походкой удаляясь по коридору. — Один шум. Только громкая музыка. Вы просто хулиганы какие-то.
— Простите, — произнес я, хотя и сомневался, что она меня слышит.
Я поднялся по лестнице к комнате Джона. Перед дверью я замешкался. Я слышал кассетник Джона и звук бегущей воды. Я постучался, но слишком тихо, чтобы Джон меня услышал. Постучал еще, уже громче.
Ответа не было. Лишь струйка воды из крана и кассетник, крутивший "У тебя есть опыт?".
— Джон! — позвал я. — Джон, это Чарли!
Я открыл дверь. Я знал, что произошло, еще до того, как полностью осознал открывшуюся моему взгляду картину. Джими побывал здесь до меня.
Туловище Джона лежало на пропитанном чем-то темным покрывале; его тело было вскрыто и разодрано так, что легкие, кишки и печень были обильно разбросаны вокруг, скрепленные обрывками жира и кожи. Голова плавала в наполненной по края раковине, покачиваясь вверх-вниз вместе с потоком воды. Время от времени правый глаз укоризненно поглядывал на меня из-за фаянсовой закраины. Оторванные ноги в луже крови были засунуты под кровать.
Вуду исчез.
Я провел в Литлхэмптоне неделю, "помогая полиции в расследовании". Они знали, что я этого не делал, но сильно подозревали, что я знаю, кто это сделал. А что я мог им сказать — "Конечно, инспектор! Это был Джими Хендрикс!"? Меня бы тогда упрятали в одну из психушек на побережье в Истбурне.
Джими больше не объявлялся. Не знаю, как покойники переплывают море, но точно знаю, что они это делают. Это одинокие фигурки, стоящие у поручней зарегистрированных в Исландии транспортных судов, всматривающиеся в пенную кильватерную струю. Это безмолвные пассажиры на местных автобусах.
Возможно, он убедил старуху забрать вуду обратно. Может, нет. Но я пришпилил к стенке у себя на кухне обложку альбома "У тебя есть опыт?", иногда смотрю на нее, и мне хочется думать, что Джими упокоился.
Донахью уже вещал, когда Ричи проснулся. Язык пересох; в рот будто запихнули грязный пропотевший носок, в висках ломило, словно кто-то надавал по мозгам. Не поднимая головы, Ричи пошарил рукой по колченогому столику и нащупал янтарного цвета пластиковый флакон для таблеток. Пусто. Последний "белый крест" [24] он заглотил вчера около полуночи, запив текилой. В желудке ныло. Хотелось пить, есть и блевать.
Ричи сел и со стуком опустил на пол свои тяжелые черные высокие "гринера". Он даже не смог снять ботинки, заваливаясь вчера на старый пружинный диван, служивший постелью. У противоположной стены его однокомнатной полуподвальной конуры светился маленький экран телевизора. Донахью совал микрофон под нос толстой, густо накрашенной сучке средних лет. Она хотела задать вопрос женам, чьи мужья провели операцию по изменению пола.
— Пидорасы вонючие, — без особой убедительности прохрипел Ричи, швырнув рубашкой в экран. Ночью он так нажрался, что даже не заметил включенный телевизор. Вероятно, и дверь не запер, хотя воровать у него было нечего, да никто бы и не посмел. Его хорошо знали в своем квартале восточного Сиэтла. Он не боялся уличных стычек и никогда не отступал. Он водился с парнями из Национального Фронта.
И играл рок-н-ролл в группе. И это было для него самым сладким воплощением американской мечты. Плевать, что месяц назад его выставили пинком под зад с предыдущей работы в пункте переработки утильсырья, потому что старый еврей ухитрился нанять двух корейцев в цену одного белого человека, и что давно задолжал арендную плату за эту вонючую клоаку, которую кто-то называет квартирой. Пособие по безработице выплачивать еще не начали, и не было ни малейшей полоски кристаллического "мефа", [25] чтобы продрать глаза, не говоря уж о том, чтобы встать и пойти потрепать на панели "перепелятников". [26]
С похмелюги в голове колбасило, как отбойным молотком в телефонной будке. Работы не было, ближайших перспектив — никаких, бабы — тоже. Не жизнь, а песня Мерла Хаггарда. Он воткнул кассету с "Ганз-н-Роузез" в стибренную где-то вертушку и, пошатываясь в ритм музыке, побрел в ванную комнату. Хренов Эксл Роуз был нормальным парнем, пока эти соплячки с МТВ не научили его молоть чушь и петь про влажные тропики, подумал он.
Ричи исследовал себя в треснувшем зеркале, частично залепленным крупным черепом — переводной картинкой, рекламирующей "Трэш Бордз". Под правым глазом темнел здоровенный фингал, да и вообще оба глаза так глубоко провалились в глазницы, что их, казалось, надо выковыривать отверткой. Зато серьги остались целы — маленький серебряный череп и настоящий мальтийский крест. Оба болтались на левом ухе. Вчерашнюю стычку, в которой заехали в глаз, он припоминал смутно. Ничего, в клубе братья все расскажут. Если было бы что-то серьезное, то наверняка бы проснулся в каталажке.