— Джинни, выпьешь чаю? — Голос Элис был ровным, улыбка — уверенной.
Джинни сидела у камина, по-прежнему босиком. Теперь на ней были джинсы и темный свитер, на фоне которого выделялись блестящие рыжие волосы. Она покачала головой и заметила:
— Ты плохо выглядишь.
— Мало спала. Не могла уснуть после вчерашней ночи.
Джинни смотрела на Элис ничего не выражающим взглядом.
— Давай поговорим, — предложила Элис. — Мне известно больше, чем ты думаешь. У тебя неприятности, и вряд ли ты сама с ними разберешься.
Джинни так же бесстрастно смотрела на нее, будто не понимала, о чем речь.
— Рэйф и Джава, — пояснила Элис, подходя ближе. — Они живут в том старом доме?
Джинни пожала плечами.
— Ты не знаешь?
Девушка покачала головой.
— Но они же твои друзья.
— Иногда.
Джинни начала тихо раскачиваться в кресле, взгляд у нее стал отстраненным, как у упрямого ребенка. Элис взяла ее за руку.
— Джинни, посмотри на меня.
Взгляд лилово-серых глаз остановился на Элис, и эти глаза были спокойны и пусты, как зеркала без отражений.
— Я нашла в твоем шкафу шприцы. Я видела, как ты ушла с Джавой. Он продает наркотики? А чем еще он занимается? В церкви… что он там делал?
Джинни молча смотрела на нее.
— Джинни, ты должна довериться кому-нибудь. Тебе нужна помощь, пока ты не втянулась. Если бы дело касалось только наркотиков, можно было бы не вмешиваться, но я видела вас в Гранчестере в ту ночь. На кладбище. А ящик в твоем чемодане? Я знаю, откуда он. Он был замурован в стене церкви, за медной табличкой. Зачем они взяли его, Джинни? Чем они занимаются?
Но Джинни снова ушла в себя. Через полчаса, когда Джо постучался в дверь, девушка все еще сидела у камина, глядя в огонь и тихонько покачиваясь, как зачарованная принцесса из сказки.
Наверное, они думают, что здесь я в безопасности — от себя самого и своих фантазий. Перед сном сиделка приносит успокоительный ромашковый чай. Я бы предпочел виски, но мне сказали, что он вызывает нервное возбуждение. В солнечные дни меня отпускают на прогулку, однако я предпочитаю сидеть в библиотеке. Иногда приходит доктор, чтобы составить мне компанию; я обыгрываю его в шахматы. Он нравится мне, этот доктор Прайс, как и все здесь, и я разговариваю с ним, хотя знаю, что он мне не верит. Мои доказательства — книги и картины — ничего не значат для него. Доктор беспокоится за мой рассудок, сколько бы я ни твердил ему, что спасать нужно мою душу. Он молод и силен, он любит посмеяться, совсем как Роберт до встречи с Розмари.
Он пытается помочь. Он даже приносит мне книги, которые я заказываю. Качает головой, улыбается и говорит: «Мне оторвут голову, если узнают, что я вас поощряю». Но он приносит книги: Фрэзера, Кроули, апокриф об Ахиахаре, даже таких сочинителей, как Лавкрафт и По, и современных писателей, чьи имена я забыл. Названия книг вытиснены красным на дешевых бумажных обложках черного цвета. Все они могли встречать Розмари в том или ином облике. Родственные души — вдруг подскажут, как сбежать от нее? Но я не нашел того, что искал. Доктор молча сидит рядом, пока я занимаюсь своими исследованиями; иногда я зачитываю ему фразы из книг на латыни, по-французски или по-немецки. К сожалению, я не знаю румынского языка, а многие нужные тексты не переведены. Я передаю деньги в местный университет, чтобы небогатые и не слишком любопытные студенты помогли мне с этим, однако дело продвигается медленно, а поиски не терпят отлагательств. Молодой доктор кивает и вроде бы слушает; иногда мне хочется предостеречь его. «Все ваши знания, — мог бы я сказать, — ничтожны перед лицом ее всеведения и ее голода. Один взгляд Розмари, и вы станете тем, чем стал я, со всем вашим интеллектом и уверенностью».
Потому что Розмари все помнит. Помнит и ждет.
Я знаю, что мои исследования бесплодны. Нет способа остановить ее. Однажды я попытался это сделать. Наверное, она была беспечна. Ей нужно тридцать лет, чтобы вернуться, и она уже родилась заново. Может быть, когда вы будете читать эти страницы, она уже вырастет. Я уверен лишь в одном: к тому моменту я буду мертв — убью себя сам или она убьет меня. Она не позволит мне снова помешать ей.
Молодой доктор привержен логике, он пытается использовать мои выкладки, чтобы доказать мою же неправоту.
Как она может быть вампиром, спрашивает он, если средневековые свидетельства о вампиризме в Румынии ни в малейшей степени не совпадают с тем, что вы, как вам кажется, знаете о ней? Ни в одном историческом или фольклорном источнике не упоминается о существах, подобных тому, что вы описали.
Ни одно имя не подходит ей, отвечаю я, и точно так же подходят все имена. Она стара, как порок, от которого произошла, и в то же время чудовищно юна. Она превыше легенд, как Бог превыше наивных рассказов о хлебах и рыбах. Я полагаю, Юнг назвал бы ее злой анимой. Вот видите, я могу разговаривать и на вашем языке тоже, я могу использовать ваши аргументы не хуже, чем вы сами, но не могу изгнать демоницу, заполонившую мои сны. Кровь окрашивает все мои мысли о ней, вызывает тошноту и возбуждение; полагаю, вы могли бы сказать, что меня отталкивает собственное представление о сексуальности. Я всегда гордился своим интеллектом и рациональным мышлением. Трудно поверить, что по ту сторону моего сознания таились подобные идеи; подавленные, они растут, словно плесень в гробнице. Часть меня, которую я не мог принять, переродилась в иную личность. Я назвал эту личность Розмари. Я вообразил, что именно она отвечает за темный остров в моей душе. Я претворил это в фантазию об оборотнях, об убийстве и пожирании в ночи, о крови, мистической реке подсознания: Розмари — вампир, неотразимая и смертоносная… Я заменил поцелуй актом агрессии, укусом (ведь любой сексуальный акт является актом агрессии, а я, в сущности, боюсь женщин), превратившим меня в подобие ее самой. Одна часть меня желает, чтобы меня хотели, любили, преследовали. Другая же часть страшится этого и еще больше отстраняется, превращая естественное стремление к красивой женщине во что-то извращенное, чудовищное, и заставляет меня поверить, будто я виновен в жесточайшем преступлении.
Вот, сказал я ему, я говорю на вашем языке. Комплекс вины включает в себя фундаментальный страх перед женщинами и, возможно, латентную гомосексуальность, проявившуюся в связи со смертью моего лучшего друга… И вот мы имеем все классические элементы невроза.
Доктор скептически улыбается — он и раньше слышал от меня подобные речи. В первый раз он обрадовался: неужели я наконец-то выказал признаки выздоровления? Он слышал мои рассуждения и был поставлен в тупик очевидной связностью аргументов, явной моей нормальностью во всем, кроме одного.
Розмари — не фантазия.
Она не вампир и не оборотень, а подлинная личность. Фрагменты этой личности встречаются на страницах книг, но ее существование реально, как наша жизнь. Она — губительная болезнь души, не человеческое существо, но нечто более древнее, чем самые известные архетипы Юнга. Я назвал ее небесной подругой.