Лестер, словно оглушенный, оставался сидеть на месте, пока не услышал конский топот, так как Варни, даже не переодевшись, вскочил в седло и в сопровождении лишь одного слуги поскакал в Беркшир. Тут граф вскочил с кресла и подбежал к окну, чтобы отменить недостойное поручение, которое доверил человеку, не имевшему, по его же словам, иных добродетелей, кроме преданности своему покровителю.
Но Варни уже скрылся из виду. Чистый, усыпанный звездами небосвод, который в те времена считался Книгой Судеб, открылся Лестеру, когда он распахнул окно, и отвлек его мысли от доброго и мужественного порыва.
— Вот звезды идут своим безмолвным, но неуклонным путем, — сказал граф, оглядываясь вокруг. — Они лишены голоса, доступного нашему слуху, но воздействие их непрестанно испытывают все обитатели нашей мерзостной планеты. Если астрологи не лгут, в моей судьбе наступает грозный перелом! Приближается час, которого мне велено остерегаться, и в то же время час, на который я должен надеяться!) Я стану королем — вот предсказание. Но каким образом? Путем брака? Все надежды на это рухнули — что ж, пусть! Богатые Нидерланды просили меня принять власть над ними, и, если Елизавета согласится, они отдадут мне свою корону. Но разве я не имею этих прав здесь, в Англии? Право Йорка, переданное по наследству от Джорджа Кларенса семейству Хантингдонов, которое, случись что с королевой, имеет все шансы. Хантингдоны принадлежат к моему роду. Но я не стану глубже вникать в эти высокие тайны. Некоторое время буду идти своим путем в молчании и безвестности, как подземная река, — придет время, когда я обрету силу и смету все преграды, стоящие на моем пути!
Пока Лестер пытался подавить угрызения совести, ссылаясь в свое оправдание на политическую необходимость или погружаясь в безумные честолюбивые грезы, его посланец был уже за пределами города, торопясь в Беркшир. Варни тоже лелеял большие надежды.
Он добился от лорда Лестера того, что хотел, — граф доверил ему самую сокровенную тайну своей души и сделал его посредником в секретнейших переговорах со своей супругой. Он предвидел, что отныне графу будет трудно обходиться без его услуг или ответить отказом на его требования, пусть даже непомерные. А если эта надменная дама, как он называл графиню, подчинится требованию супруга, то Варни, ее мнимый, муж, неизбежно может попасть в такое положение, когда ему не придется обуздывать свои самые смелые порывы. Возможно, что обстоятельства позволят ему добиться полного торжества. И он думал об этом торжестве со смесью злорадных чувств, в которых первым и преобладающим была жажда мести за ее прежнее пренебрежительное отношение. И он снова задумался над тем, что графиня, быть может, не поддастся уговорам и наотрез откажется играть роль, предназначенную ей в кенилвортской драме.
«Тогда Аласко сделает свое дело, — решил он. — Болезнь послужит в глазах ее величества извинением для миссис Варни в том, что она не смогла засвидетельствовать свое почтение королеве. Да, болезнь эта может оказаться тяжелой и неизлечимой, если Елизавета будет и дальше так милостиво взирать на лорда Лестера. Я не упущу случая стать фаворитом монарха из-за недостатка средств, которые могут понадобиться. Вперед, мой добрый конь, вперед! Честолюбие, надежды на власть, наслаждения и месть так же глубоко вонзают жало в мое сердце, как я вонзаю шпоры в твои бока. Скачи, мой добрый конь, скачи! Нас обоих гонит вперед дьявол!»
Да, я равняться красотою
С придворной дамой не должна! Зачем же, граф, была тобою
Из дому я увезена?
Сюда верхом, покрытый пылью,
Ты не спешишь уже давно…
И я жива или в могиле —
Тебе отныне все равно.
«Замок Камнор-холл» Уильяма Джулиуса Микла [94]
Наши современницы, так же как и светские дамы любой другой эпохи, должны согласиться, что юная и прекрасная графиня Лестер помимо молодости и красоты обладала двумя качествами, которые давали ей право занимать место среди женщин знатных и высокопоставленных. Она, как мы могли заметить по ее встрече с разносчиком, обнаруживала явную склонность делать ненужные покупки, исключительно ради удовольствия приобретать бесполезные и эффектные безделушки, которые перестают доставлять удовольствие, как только становятся вашей собственностью. Кроме того, она была способна ежедневно посвящать значительную часть времени украшению своей особы, хотя великолепие и разнообразие ее нарядов могло вызвать лишь полунасмешливую похвалу скромной Дженет или одобрительный взгляд ее собственных ясных глаз, которые, светясь торжеством, глядели на нее из зеркала.
Однако легкомысленные вкусы графини Эми заслуживали снисхождения, ибо в те времена образование давало очень мало или вообще ничего не давало уму, по природе своей живому и не расположенному к занятиям. Если бы она не любила подбирать украшения и носить их, то могла бы ткать ковры или вышивать, пока плоды ее трудов не покрыли бы своим ярким великолепием все стены и кресла в Лидкот-холле; могла бы разнообразить труды Минервы приготовлением внушительного пудинга к часу возвращения сэра Хью Робсарта с охоты. Но у Эми не было природных способностей ни для ткацкого станка или иглы, ни для поваренной книги. Она с детства лишилась матери; отец не перечил ей ни в чем, и Тресилиан, единственный из ее друзей, который мог и хотел заняться ее развитием, немало повредил себе, слишком рьяно взявшись за роль наставника. Благодаря этому живая, избалованная и беспечная девочка относилась к нему со страхом и большим уважением, но испытывала очень мало нежных чувств, которые он надеялся внушить ей. Таким образом, сердце ее было свободно, а воображение пленилось благородной наружностью, изящными манерами и изысканно-учтивой лестью Лестера еще раньше, чем он стал ей известен как блестящий королевский любимец, богатый и могущественный.
Частые в начале их брака приезды Лестера в Камнор-холл примиряли графиню с одиночеством и уединением, на которые она была обречена. Но когда посещения эти начали становиться все реже и реже, а пустота заполнялась лишь письмами с просьбой извинить его отсутствие, не всегда достаточно сердечными и обычно чрезвычайно краткими, недовольство и подозрения стали проникать в эти роскошные покои, воздвигнутые любовью для красоты. Ее ответы Лестеру слишком красноречиво выражали эти чувства, и она настаивала — хотя и естественно, но неблагоразумно, — чтобы ее избавили от мрачного, уединенного жилища, чтобы граф открыто признал их брак, и, выбирая доводы со всем искусством, на которое была способна, она полагалась прежде всего на горячность своих просьб. Иногда она отваживалась даже прибегнуть к упрекам, давая Лестеру удобный предлог для недовольства.
— Я сделал ее графиней, — говорил он Варни. — Неужели она не может подождать, пока мне будет угодно возложить на нее графскую корону?
Но графине Эми дело представлялось в прямо противоположном свете.
— Какое имеют значение, — говорила она, — мой титул и высокий сан, если я живу безвестной узницей, лишена общества и почета, а моя репутация страдает, как у женщины порочной или обесчещенной? Что мне все эти нитки жемчуга, которыми ты украшаешь мои локоны, Дженет? Говорю тебе — в Лидкот-холле стоило мне воткнуть в волосы свежий розовый бутон, как меня подзывал мой дорогой отец, чтобы получше рассмотреть его; наш добрый старый священник улыбался, а мистер Мамблейзен рассказывал что-нибудь о значении роз в геральдике. А теперь я сижу тут, украшенная, словно икона, золотом и драгоценными камнями, и некому смотреть на мои пышные наряды, кроме тебя, Дженет. Был еще бедный Тресилиан… Да что пользы вспоминать о нем?