Он был отцом ее сына, которого она обожала, и отец ее ребенка ненавидел ее до боли в печенках. Возможно, она и заслуживала такого к себе отношения, но ей от этого было не легче.
Она уже была на грани срыва. Ей казалось, что она держится молодцом – опора для сестры и для сына. Они ее воспринимали так же. Она и сама не подозревала, что внутри уже раскололась на маленькие кусочки, а теперь и оболочка дала трещину, и содержимое – мелкие осколки, что когда-то были монолитным целым, – готово вывалиться наружу.
Она не хотела, чтобы Маркус видел, как это произойдет, предчувствуя, что он лишь поднимет ее на смех. Ясное дело, он считал, что, какая бы беда на нее ни свалилась, ей поделом. Он, вероятно, получит удовольствие от созерцания того, как она перед ним развалится на части.
Ублюдок!
Она не заметила трещины на асфальте, но почувствовала ее – за мгновение до того, как упасть. Она попыталась самортизировать удар, выставив вперед ладони, но это не помогло. И она, ободрав локти, повалилась на тротуар плашмя, лицом вниз.
Вдруг стало трудно дышать. Она лежала на земле, онемев от боли.
Она и сейчас видела тротуар не лучше, чем когда шла по нему. Уже начало темнеть. А глаза заволокло плотным туманом слез. Она тряхнула головой – прогнать предательскую влагу. Она терпеть не могла плакать. Слезами горю не поможешь.
Слезы не вернули ей отца и мать.
Ни на йоту не помогли в том, чтобы добыть для Дженни адекватное лечение.
И ничуть не убавили горечь от потери Маркуса.
От слез ни на каплю не уменьшился страх – сына она рожала в той же больнице, в которой лежала ее все еще тяжелобольная сестра.
И сейчас от них никакого толку, но, видит Бог, она не в силах их сдержать. Ком рос в горле и прорвался рыданиями, прежде чем она сумела запихнуть его обратно в глотку.
Она должна взять себя в руки. Прекратить плакать. Эти слова рефреном звучали у нее в голове, пока она, словно парализованная, лежала на твердом бетоне.
– Ронни, что с тобой? Да скажи мне что-нибудь, черт возьми!
Она не так сильно разбилась, но плакала и встать не хватало ни воли, ни желания.
Может, она сломала себе что-нибудь? Что это на него нашло в ресторане? Он и сам не понимал. Он хотел поговорить с ней, выяснить по мере возможности, не продает ли она корпоративные секреты снова, а вместо этого стал предъявлять ей обвинения.
Она завелась с пол-оборота, чего он никак не ожидал. Ни ее реакция, ни его обвинения не помогли ему решить ту задачу, что он перед собой ставил. Маркус ругался про себя, пытаясь в сумерках разглядеть признаки травмы.
Блузка задралась, открыв его взгляду обольстительный изгиб затянутого в джинсы зада.
– Скажи что-нибудь, Ронни.
Она молча попыталась приподняться. Маркус мягко, но настойчиво опустил руку на ее плечо, не давая ей двигаться.
– Не торопись, детка. Ты могла серьезно ушибиться. Она покачала головой и сделала попытку встать, преодолевая сопротивление его рук.
Он был непреклонен.
– Ты не должна рисковать. Не двигайся.
Едва уловимый аромат – ее запах – щекотал ему ноздри, рождая желание обнять ее, провести ладонями по гладкой шелковистой коже.
Она вдохнула ртом и несколько раз выдохнула. С каждым выдохом дрожь – единственное видимое проявление ее рыданий – уменьшалась.
– Я в порядке. Дай мне подняться.
Голос ее все еще звучал хрипло, но слез больше не было.
Маркус почувствовал облегчение. Он не знал, как быть с ее слезами. Он не привык видеть ее плачущей. Слезы никак не вязались с ее обычным обликом – непоколебимого спокойствия, и они привели его в замешательство. Маркус не должен был так эмоционально реагировать на очевидные проявления того, что ей сейчас плохо, но ничего поделать с собой не мог. Может, она и сама виновата – страдает потому, что такова цена бесчестного поступка, и все равно ей не стоит так казниться.
Поскольку она пыталась подняться, несмотря на то что он давил ей на плечи, Маркус решил ей помочь – приподнял ее и усадил к себе на колено.
В сгущающихся сумерках он не мог разглядеть выражение ее лица, но видел, что она отворачивается.
– Пусти меня, – сказала Вероника.
Он покачал головой и сильнее нажал ей на плечи, не желая отпускать.
– Ты, возможно, нуждаешься в медицинской помощи.
Она засмеялась, и это прозвучало еще горше, чем тогда, в машине. Ронни и раньше смеялась не часто, но искренне. А теперь от ее горестного смеха он поморщился.
– Как трогательно. К несчастью, мы оба знаем, что за этой твоей заботой ничего не стоит. Я упала на тротуар лишь потому, что не смотрела себе под ноги. Колени у меня наверняка ободраны и ладони горят, словно от ожога, но врач мне не нужен. Мне просто надо домой.
Она окончательно взяла себя в руки. Теперь не было следа ни слез, ни отчаяния. Маркус вдруг подумал, что где-то она должна была научиться так быстро и эффективно брать под контроль собственные эмоции. Раньше он воспринимал это ее умение как данность, считая, что она от природы холодна, но, проведя с ней в постели не один час, понял, что это не так. Даже предательство не смогло стереть у него из памяти ее в минуты страсти.
– Я тебя подвезу.
Она вновь попыталась отстраниться, и на сей раз он не стал ее удерживать.
Вероника встала и отряхнула джинсы.
– В этом нет необходимости.
Он не мог позволить ей сесть за руль в таком состоянии. Пусть она и умела брать себя в руки за считанные минуты, но он-то знал, что внутри ее всю трясет.
– Нет, я тебя довезу.
Она скрестила руки под грудью и пошла от него прочь. Даже после всего того, что произошло, он возбуждался от одного ее вида – от этих рук, приподнявших грудь, отчего та казалась больше и круглее.
Он сжал кулаки, чтобы не поддаться искушению и не притронуться к ней.
– Я не сяду с тобой в машину.
– Почему?
– Ты еще спрашиваешь? – Она задала этот вопрос таким тоном и сопроводила его столь выразительнымвзглядом: даже дурак бы догадался, что он не заслуживает доверия.
– Да, спрашиваю, – пробурчал он.
Маркус не давал ей никаких оснований думать, будто с ним ей будет небезопасно. Не он же ее толкнул, черт возьми! Она сама упала.
– Я не собираюсь еще и в машине выслушивать твои оскорбления. Я уже поняла, что ты меня ненавидишь. Разве этого мало? – Голос ее был еще слегка хрипловатым от волнения, и это оказалось так не похоже на его прежнюю маленькую Ронни, что он прищурился, пытаясь в надвигающейся темноте разглядеть ее глаза.
Ненавидел ли он ее? Ему было бы бесконечно проще сейчас, если бы он действительно ее терпеть не мог, но его тело все еще слишком сильно реагировало на ее присутствие. Он презирал ее за предательство, за бесчестный поступок, был уязвлен тем, что она его бросила, но ненависти в нем не было.