– В данный момент я – бомж.

– Зачем тебе надо знать про этот вагон? – немного подумав, спросил Клим.

– В нем причина всей этой резни бомжей.

– Я это знаю. И многие из наших это знают. Поэтому и не суются туда.

– А Гришка-пройдоха знает, где он стоит?

– Этого я не знаю, – ответил Клим. – Хотя Сэр и Виталик могли ему рассказать.

– Мне надо с ним поговорить, – твердо произнес я, посмотрев прямо в глаза Климу. – С Гришкой-пройдохой.

– Поговори, – как-то безучастно ответил Клим. – Только он тебя после первого же твоего вопроса на фиг пошлет.

– Тогда сделай так, чтобы он все же поговорил со мной. Помоги мне…

Клим снова посмотрел на меня с некоторым сожалением. Помолчал. А потом спросил:

– Ты знаешь, что они сделали с кладбищем?

Я понял, кто это «они». Собственно, «ими» были все остальные, кто жил по ту сторону вокзала: люди из иного мира, способные повлиять на другие миры, с которыми они так или иначе соприкасаются, но вовсе не желающие что-либо менять…

– Знаю. Они сровняли кладбище с землей и закатали его под бетонные плиты.

– А что это значит, знаешь? – пытливо посмотрел на меня Клим.

– Догадываюсь, – ответил я.

– Догадываться мало, – констатировал Клим. – История с кладбищем означает одно. Нет, два… Первое, что эмвэдэшные полковники да генералы и те, кто выше их, не желают помогать бездомным людям, даже проблему бомжей обозначать не хотят. Легче ее скрыть, замолчать, закатать под асфальт и бетон, чем вывести наружу и попытаться, хотя бы попытаться решить…

– А что второе? – спросил я Клима, к которому и раньше испытывал уважение, а теперь и вовсе огромную симпатию.

– А второе то, что проблема бомжей тут, у нас, на нашем вокзале Белорусском, еще связана и с этим вагоном… Вот такие дела. Они очень не хотят, чтоб кто-то знал про этот вагон. И сами не хотят про него знать, потому что силы, пригнавшие этот вагон и владеющие его содержимым, намного могущественнее их самих и могут стереть в порошок и полковников, и генералов, и прочих любопытных, невесть откуда взявшихся. – С этими словами Клим посмотрел на меня и опустил голову. – Убьют тебя, – после недолгого молчания произнес он. – Не совался бы ты в это дело, парень, а?

– А как не соваться, если я уже в нем? – сказал я, скорее, для себя, нежели для Клима. – Я, может быть, и прошел бы мимо, если бы не видел Космоса с разрезанным горлом, в рот которого была засунута бумажка в сто евро. Если б не видел могилы Любки из Краснодара, которой уже нет, и если бы не видел других могил. Если бы не ел и не пил с тем же Космосом, с Бабаем, с тобой, с Пашей… Сейчас я иначе уже и не могу. Я уже в ситуации, внутри ее, и выйти из нее, как ни в чем не бывало, мне просто не удастся. Как не удастся жить потом без сожаления о том, что мог помочь, а не помог. Мог что-то изменить, но не изменил. Жизнь будет отравлена всем этим: «не сделал», «не попытался», «равнодушно прошел мимо»… Мыслям ведь не прикажешь… И они будут приходить, совершенно меня не спрашивая, хочу ли я их думать. – Я немного помолчал. – Нет, Клим, сейчас уже иначе мне нельзя…

– Значит, и тебя убьют, – констатировал Клим.

– Ну, может, и не убьют, – попытался я выдавить улыбку. – Одна такая попытка в моей жизни уже была. Ничего же, как видишь, живой…

Клим вздохнул и промолчал.

– Так ты поговоришь обо мне с Гришкой-пройдохой? – спросил я, прервав молчание.

– Поговорю, – коротко ответил Клим.

Проводы Бабая начались в половине шестого. Снова сели за стол, снова я был послан за водкой, принес, выпили…

Странное было настроение. Вроде бы – радость. Воссоединилась семья, Бабаю теперь не надо будет мыкаться по углам, собирать бутылки и банки, терпеть унижения и озираться. А с другой стороны – печаль. Клим и мы все теряли товарища, будто он умер. Ну, как-то так…

Потом Бабай попросил у жены денег. Сколько есть.

– Астав толко, штобэ та тому хватилэ табратца, – сказал он ей.

Фания посмотрела на Бабая, вздохнула, молча достала откуда-то из-под кофты небольшой тряпичный узелок, быстро развязала. Пальцы у нее были смуглые, крепкие, явно привыкшие к деревенской работе, в том числе и мужской. В узелке оказался старенький кошелек, который имел металлический ободок и щелкающую застежку в виде небольших полированных шариков. У моей бабки был похожий кошелек, с потрескавшимся лаком на коже. Фания достала из него пятьсот рублей и две сотенные. Кажется, внутри оставалось всего триста рублей и кое-какая мелочь.

Бабай взял деньги и протянул Климу:

– Типе…

– Не надо, Бабай, – отвел его руку Клим.

– Наты, – твердо сказал Бабай. – Я тамой ету, а ты сытесь остаюшся.

– Да мы здесь заработаем, сам же знаешь, – посмотрел на Бабая Клим, и мне почудилось, что его глаза сверкнули влагой. – Тебе, брат, будет нужнее…

– Вазми, – произнес Бабай и положил деньги на стол. – Ты не атин сытеся. С тапой Паша и Сытарый, – добавил он.

Так деньги и остались лежать на столе…

Лежали они, когда Бабай поочередно всех нас обнял. Лежали, когда мы смотрели ему в спину, а он уходил, чтобы не вернуться. На перрон к поезду Бабая нам было нельзя, нас полицаи не пропустили бы. Нельзя нам туда, где люди. Ну, как зверью какому…

Две сотенные купюры мы пропили этим же вечером.

Когда ложились спать, Клим посмотрел на Пашу и на меня и произнес:

– Вот такие они, дела…

Что он этим хотел сказать, мы не знали. Но переспрашивать не стали…

Глава 8. Что рассказал мне Гришка-пройдоха и что я домыслил сам благодаря хорошему воображению, или Я знаю, где этот вагон

– Старый, а, Старый…, – услышал я голос Клима и, открыв глаза, закрыл их снова. – Ну, чо, иди… Гришка-пройдоха согласился с тобой побазарить. Пузырь только не забудь с собой прихватить. Не на сухую ведь! – С этими словами Клим выдал мне двести рублей и ухмыльнулся: – Потом отработаешь…

Он, выходит, уже сходил в этот недоломанный двухэтажный дом за водокачкой и успел переговорить с Гришкой-пройдохой насчет меня. Оперативненько…

Я встал, умылся приготовленной водой и потопал в магазин. На меня смотрели косо: от меня попахивало, да и вид был еще тот. Самый что ни на есть. И это было хорошо. Значит, играл я свою роль вполне профессионально. Да и, честно говоря, мне было абсолютно по барабану, как на меня смотрят и что обо мне думают. Они – это они. Мы – это мы. И между «они» и «мы» – больша-а-ая разница…

Купив водки, я прямиком направился к водокачке. Она была старой, построенной еще в те времена, когда Белорусский вокзал назывался Александровский или даже Брестский. Таким же старым был и наполовину сломанный двухэтажный дом за водокачкой, где кучковался со своими мужиками Гришка-пройдоха.