Имелся у Машки синий сарафан с белыми незабудками.
И шляпка, как Игорек описывал.
Но странно… она ведь общественный транспорт на дух не выносила. Говорила, что голова сразу кружиться начинает. И дурно становится, а тут вдруг…
Великая сила любви?
– Ну меня-то не приметила. Платочком сиденье вытерла. Села. И книжку достала… всю дорогу так и просидела… только, – он протянул руку, требуя оговоренную плату. И Иван деньги дал. – Только она не читала, Ванечка…
– С чего ты взял?
– С того, что за всю дорогу она и странички не перелистнула, – сказал Игорек, пряча купюру. – Пялилась лишь… что в книгу, что в окно. И смурная была, смурная.
– Кто ее встречал?
– Никто.
В голове не укладывалось, что Машка решилась на такой подвиг, как самостоятельный поход через лес. Пусть и дорога наезженная, но…
– Я с нею шел, – сказал Игорек, заглядывая в глаза преданно. – Вот те крест! Никто не встречал! Я ей предложил сумочку поднести…
– А она?
– А она кричать стала. Ну я и подумал, орешь, так и хрен с тобой. Я ж тоже человек, гордость имею. Так бы показал ей дорогу короткую, а кобениться стала… ну и… она не к тебе приезжала, Ванятка… к любовничку?
– К любовничку, – эхом отозвался Иван, пытаясь уложить новости, которые никак не вязались с Машкиным привычным образом.
Поездка? А Иван и не заметил ее отсутствия…
– Я и подумал, – Игорек мялся, не спеша уходить. – Тебя ж не было… вы, когда вдвоем, то на машине… небось, ее б одну тоже не отправил бы.
Верно.
Проклятье, сколько всего выплывает. И рука Илларии, на плече лежащая, слабое утешение. Впрочем, кажется, Иллария и не спешит утешать, она просто сдерживает гнев, который должен был бы появиться. Но вот смех, гнева нет.
Ничего нет, кроме недоумения.
– Знаешь, к кому ездила? – поинтересовался Иван.
И Игорек с разочарованием – он прикинул, верно, сколько бы получил за этакую новость – покачал головой. Не знает, а врать не станет.
– Я это… могу поспрошать… или приглядеть чего… вдруг бабы видели… бабы-то они… ну сам знаешь.
Знает. И по-хорошему сразу надобно было к Антонине заглянуть. Ведьма она или нет, но странным образом узнавала обо всем, что происходило в Козлах.
К тому же пусть Лару глянет.
Нет, в колдовство Иван не верил, к лечению травами и заговорами относился со скепсисом, здраво полагая, что на одного действительно знающего человека приходится сотня-другая мошенников, но Антонине доверял.
Глянет.
Посоветует.
Проведет над темной макушкой ладонями, пошепчет и, сунув в руку полотняный мешочек со сбором, научит, как принимать.
Вреда не причинит. А заодно, глядишь, и поделится наблюдениями…
– Ну… – Игорек помялся. – Я пойду, да?
– Иди.
Он шел, не спеша, то и дело оглядываясь. И Иллария, которая стояла молча, очень тихо произнесла:
– Он притворяется.
– Что?
– Он притворяется, – она потерла тонкую переносицу. – Пойдем в дом, пожалуйста и… я объясню.
Бледная. И глаза черные, проваленные, в которых улица отражается, отчего-то перевернутая, как в том стихотворении Маяковского об упавшей лошади… Иван помнит, учил в школе. Все выветрилось, а стих вот засел.
– Он притворяется, – повторила Иллария, без сил падая в низкое кресло. Она сжалась, обняв себя руками. – Мне… сложно объяснить. Если бы это был… он…
Кто «он» Иван не стал уточнять, и без того понятно.
Кивнул только.
– Но это не В… он. Другой. Но такой же. Понимаешь? Я чую… он на меня смотрел и… и думал, что надо ударить… ударил бы, если бы мог. Посадил бы на цепь и… я сумасшедшая?
– Ты просто многое пережила.
Показалось ей?
Вполне бы могло. Та фраза Игорька про молот… дурацкая присказка, не вовремя слетевшая с языка. Наверное, в ней дело. За нее, за присказку зацепился искореженный разум Илларии, перевернув услышанное по-своему.
Игорек безобидный.
Алкоголик? Пускай, многие ведь пьют. А трезвые порой творят такое, что запойным и не снилось… нет, Игорек местный, такой же неотъемлемый элемент деревни, как старый колодец, которым никто уже давно не пользовался, или заброшенный дом на краю… кладбище…
Но говорить бесполезно.
Не поверит.
И надо все-таки заглянуть к Антонине. Она умная, поможет советом.
В палисаднике бабы Гали цвели ирисы.
– Это балтик, – Вовка коснулся махрового ярко-синего цветка, который от прикосновения закачался, тревожа соседей. – Черный призрак…
…И правда черный, гофрированный с бархатистым отливом.
– …Ангел…
Цветочное море.
Белые, мягкие. И нежно-коралловые.
Желтые.
Красные. Лиловые с каймой… красоты неимоверной. И Женька, замерев, разглядывает, боясь одного, что упустит хоть что-то из этой нечеловеческой красоты.
А ведь идти не хотела, отговаривала, потому как неудобно казалось. Сначала Вовку отвлекать, потом и вовсе в гости напрашиваться.
– Фигня, – уверенно заявил Вовка, вытирая взъерошенные волосы полотенцем с розочками. – Баба Галя рада будет.
И возражения куда-то исчезли.
На самом деле Женьке было страшновато возвращаться в дом. Она знала, что нет там ничего и никого опасного, но… был мертвый кот, мухи и кладбище. Сигизмунд и кто-то, кто желал выжить Женьку из деревни. Почему? Она не знала. И вряд ли дело было в князьях Тавровских, чей черный склеп зарос бурьяном. О нем она сказала Вовке, и тот, дернув плечом, на которое присел толстый слепень, уверенно заявил:
– Надо у бабы спросить. Она про прошлое знает… – слепня он смахнул на полотенце и добавил: – Она раньше музей открыть хотела, но не срослось.
И вот теперь Женька стояла в чужом дворе, любуясь многоцветьем совершенно волшебных ирисов, и робела… словно это она – Вовкина невеста, которую привели с семьей знакомиться.
…У драгоценного семьи не было. Вернее, она имелась, где-то там, на задворках его памяти, которую драгоценный не желал ворошить. Единственный раз, когда Женька заговорила о его родителях, он помрачнел и бросил:
– Забудь.
– Почему? – ей казалось естественным, что если Женька знакомит драгоценного со своими родителями, то и он должен ответный шаг совершить. А он не торопился.
И в тот вечер помрачнел. Дернул галстук и, узел распустив, швырнул на пол. Была у него дурная привычка вещи разбрасывать, поначалу безумно Женьку раздражавшая. В конце концов, она смирилась и с привычкой, и с самим драгоценным, который упорно не желал перевоспитываться.