Мы перевалили через холм, потом еще через один. Капустин с Пряжкиным выдохлись окончательно. А впереди новые холмы, покрытые хвойным лесом, казавшимся в наступающих сумерках непроходимой гибельной чащей. Снова посыпался снежок и подул ветер.
— На карте вроде дорога поближе была, — сказал с сомнением Чижов. — Или мы заблудились?
— Наши карты очень часто немножечко врут, — заметила я. — Это делается специально, по старой чекистской привычке — из стратегических соображений. Вы-то уж должны это знать.
— Что же делать? Этот Пряжкин уже не шевелит ногами.
— Будем ночевать в лесу, — сказала я.
— Каким образом? Где мы укроемся?
— Пойдемте, — скомандовала я.
На подветренной стороне холма мы отыскали широкую промоину, на дне которой вперемешку со снегом были сухие листья и трава. Обрезав ветви у росших поблизости сосен, мы с Чижовым застелили ими холодную землю. Теми же сосновыми лапами мы устроили покрытие, получив таким образом некое подобие землянки. Мы предложили поучаствовать в работе и остальным, но Капустин скептически и высокомерно отказался.
— Нет уж — увольте! — сказал он язвительно и предпочел мерзнуть в гордом одиночестве.
Изнемогший Пряжкин, пытаясь доказать свою лояльность и небесполезность, откликнулся на призыв, но тут же умудрился провалиться в лисью нору, едва не сломав ногу. Мы доделали все вдвоем.
Когда импровизированное убежище было готово, уже совсем стемнело. Мрачные жуткие холмы без каких-либо признаков жизни окружали нас. В непроглядном небе не вспыхивало ни единой звезды. Леденящий ветер выл уныло и безнадежно.
— Прошу заселяться! — сказала я. — Места забронированы. Хорошо бы, конечно, костерок, но, учитывая особую горючесть подсобного материала, придется согреваться теплом наших же тел!
— Я знаю, по крайней мере, одно такое тело, теплом которого я охотно бы сейчас погрелся! — радостно объявил Чижов.
— Только не разохотьтесь чересчур сильно, — предупредила я. — Берегите последнюю руку!
— Черт знает что! — вдруг взорвался Капустин. — Еще и острят! Какой идиотизм! Мне, Капустину, предлагается ночевать в какой-то яме! Это даже не идиотизм, это — кретинизм! Я обязательно переговорю с братом о сумме вашего гонорара. Ее, разумеется, нужно пересмотреть!
— Витальич! — добродушно сказал Чижов. — Ради вот этого… — он постучал ногтем по стальной поверхности чемоданчика, — можно разок и на природе заночевать… Помню, раз во Вьетнаме…
— Заткнулся бы ты! — зло посоветовал ему Капустин. — Что, я не вижу, как ты крутишься вокруг этой… этой…
— Я знаю наизусть ваш небогатый словарный запас. Лучше полезайте в нору — в дальнем конце вам будет теплее.
Капустин демонстративно отвернулся и уставился в темноту.
— Я, пожалуй, полезу, — объявил замерзший Пряжкин и провалился в дыру.
Следом протиснулись и мы с Чижовым. Капустин некоторое время оставался наверху, стоя неподвижно и прямо — на манер часового, но потом не выдержал и тоже спустился к нам, надутый и злой. И опять ему не повезло, потому что у входа сильно дуло.
Чижов пытался шутить, но его никто не поддержал, и он постепенно умолк. Прижавшись друг к другу, мы старались сохранить ускользающее тепло и время от времени проваливались в тревожный поверхностный сон.
Ночь тянулась мучительно долго. Снаружи свистел ветер. Под нами шуршала свежая хвоя, источая терпкий смолистый запах. Руки и ноги невыносимо затекали от неудобной позы, но изменить ее не было никакой возможности, потому что мы и так были стиснуты, как селедки в бочке. Только Капустин, имевший некоторую свободу перемещения, всю ночь ворочался, изнемогая от холода.
Под утро ветер стих, и в нашей братской могиле сделалось чуть теплее. Мне удалось немного задремать, и в коротком летучем сне я увидела какой-то новогодний праздник — давным-давно забытый, — где я танцевала вокруг елки в маскарадном костюме стрекозы, и было мне лет двенадцать, и я была на седьмом небе от счастья, а потом вдруг из-за елки вышел Капустин в костюме Деда Мороза, со стальным чемоданчиком в руках и злорадно сказал мне: «А плохие девочки подарка не получат! Вместо подарка они получат шиш!» И он тут же открыл чемоданчик, из которого бессчетно посыпались патроны от «парабеллума» — с дробным непрекращающимся стуком…
Я открыла глаза. В дыру просачивался еле видимый утренний свет. Дробный стук исходил от клацающих зубов Капустина. Он непрерывно дрожал.
— Светает… — над самым ухом сказал Чижов. — Идти надо бы, пока совсем не задубели.
Капустин закашлялся и полез наверх.
Призрачный туманный пейзаж встретил нас. Казалось, мы попали на другую планету и, сколько бы мы теперь ни шли, в какую бы сторону ни пустились, нам уже никогда не встретить ни одной живой души. Вид у всех нас был ужасный — опухшие лица, измятая, перепачканная смолой одежда, красные обветренные руки. Капустин надсадно кашлял и ни на кого не смотрел. Он даже не ругался. Ему не хватало слов, чтобы выразить свою досаду. Можно было подумать, что всю эту алмазную эпопею затеяли мы с Чижовым.
Никакая сила, казалось, не смогла бы сейчас заставить его куда-нибудь двигаться. Но, к моему удивлению, он пошел. Видимо, холод и пустой желудок подгоняли его.
Мы блуждали по сосновым перелескам еще около часа и вышли к дороге совершенно неожиданно. Мы увидели ее с холма, по которому спускались, стараясь держаться проплешин, свободных от снега.
Это чудесное зрелище придало нам сил, и мы прибавили шагу. У подножия холма мы увидели небольшой водоем, по-видимому, искусственного происхождения. В ширину он имел метров тридцать и был наполнен водой, которая в этот пасмурный день издали казалась пятном застывшего асфальта. По краям водоема уже схватился тонкий ледок.
Чижов прямиком направился к пруду, и я сначала не поняла, что он задумал. А он достал из кармана «парабеллум» и печально посмотрел на него. Видимо, с этой железякой у него были связаны трогательные воспоминания. Но все-таки он решительно размахнулся и метнул свое сокровище на середину водоема.
Раздался совсем негромкий всплеск, тяжелая серая вода неохотно расступилась и поглотила пистолет. Мы окончательно остались без огневой мощи.
Была бы моя воля — я бы охотно отправила вслед за «парабеллумом» и сундучок с алмазами. Тогда наше путешествие сразу же стало бы легким и приятным. Но я подозревала, что в таком случае утопился бы и сам Капустин.
Гибель пистолета он воспринял равнодушно и, не дожидаясь нас, направился через придорожные посадки к шоссе. На обочину он вскарабкался первым и тут же принялся высматривать попутку.
Гладкая лента шоссе в оба конца уходила в беловатое марево, которое клубилось у горизонта. По другую сторону дороги лежало перепаханное и заснеженное поле, за которым виднелась какая-то деревня.