– Я и не боюсь.
Она давно растеряла собственные страхи, пожалуй, чуть раньше, чем достоинство.
– Ты замерзнешь, – с упреком произнес Франц.
Халат был старым, чиненным, но любимым. Ткань выцвела и поистрепалась, однако мягкость ее, особый аромат приносили Анне утраченное душевное спокойствие.
– Не стоит волноваться за меня.
Зачем он пришел? Разглядывает. Посмеяться вздумал?
– Стоит, – он тряхнул головой и, запустив руку в темные кудри, дернул. – Анна, я… не умею красиво говорить. Никогда не умел. Помнишь, заикался все время?
– И краснел еще.
Щеки Франца вспыхнули.
Краснеет.
– Да, краснел, – эхом отозвался он. – С нею было сложно. А ты… у тебя всегда находилось для меня время. Ты была другом.
Ей не оставалось ничего иного, хотя, видит Бог, Анна желала бы. Порой она почти решалась предложить себя этому мальчишке, нет, не женой, но любовницей. Все равно ведь впереди пустая тусклая жизнь, так отчего бы не получить хотя бы пару дней счастья?
– Я ведь знал, что… – он присел на пол и взял руку Анны, поднес к губам, согревая дыханием. – Я видел по глазам, но…
– Ты любил Ольгу.
И продолжает любить, но ему стало не хватать писем и ускользающих воспоминаний.
– Да, любил, – он провел пальцами Анны по своей щеке. Холодная какая… а румянец горит. – Я видел, какова она… красивая кукла, но сердцу ведь не прикажешь.
Верно. Анна пыталась. Не раз и не два, но треклятое непокорное сердце продолжало болеть.
– Я видел тебя, видел ее. Знал, что она не желает выходить за меня замуж, что ей больше по нраву Ференц… что она… и он…
Мрачнеет. И черты лица заостряются. Анне хочется утешить его, и она нежно проводит по морщине, что пересекает лоб.
– Она в глаза мне заявила, что стала его любовницей.
– Надеялась расстроить свадьбу?
– Нет, – Франц печально усмехнулся. – Просто мстила, что Ференцу она не нужна женой… а я… я ведь согласился и на это.
Бестолковый влюбленный мальчик, который не способен был избавиться от любви. Ему и сейчас больно!
– Я проклинал себя за слабость. Хотел прекратить это… и не мог.
А не он ли, ясноглазый и мечтательный, вспыхивающий румянцем по одному взгляду Ольги, убил ее? Из ревности, из мести, из душевной муки? И если так, то можно ли его осуждать? Разве Анна сама не испытывала того же? Сколько раз она желала умереть и… и быть может, исполнит наконец желание?!
– Когда Ольга умерла, – Франц перехватил Аннины пальцы и теперь гладил их, подносил к губам, но не смел прикоснуться, и дыхание его ласкало кожу, – я испытал одновременно и величайшее отчаяние, и огромное облегчение. Я мечтал о ее любви, о том, что если буду настойчив, она дрогнет…
– Однажды увидит, что ты стоишь ласкового взгляда?
Чуть более ласкового, нежели обычно. Но время шло, день за днем, а он смотрел, как прежде. И Ольга смеялась над этой глупой надеждой. Пожалуй, ее веселила и сама Анна, и нелепая ее влюбленность, и Франц, слепой в своей одержимости… Витольд… Мари…
Театр, созданный для одной Ольги.
– Прости, – Франц прижал ее ладонь к своей щеке. – Прости меня за все, пожалуйста!
Давно простила.
Прокляла. И снова простила, устав мучиться.
– Тогда я сказал, что ненавижу тебя, – он смотрел снизу вверх, и Анна, отраженная в зеркалах его глаз, была почти красива. – И это было правдой. Я спрашивал, почему умерла она, а не ты. Ты была…
– Навязчива?
– Нет.
– Отвратительна?
– Нет, Анна… холодна. Отстраненна. Замкнута. И бесконечно добра. Я не хотел видеть этой твоей доброты и сочувствия, которое ранило меня сильнее, чем презрение Ференца. Я желал, чтобы ты умерла, а она…
– Если бы было возможно поменяться с Ольгой, я бы сделала это.
Тишина. И робкое потрескивание пламени, скрытого за каминным экраном.
– Потом были письма, – Франц разжал пальцы, но Анна не спешила убрать руку от его лица.
Непристойно. И ее желание. И сам этот разговор. И… ей ли думать о приличиях, старой деве, чья жизнь была лишена всякого смысла?!
– Я цеплялся за них и за твои воспоминания. Жил от письма к письму, постоянно дрожал, что ты решишь оборвать эту нить, и… вел себя безобразно.
Язвил.
Подбирал слова, чтобы ранили. И получив конверт со знакомой печатью, с его именем, Анна подолгу сидела, не решаясь вскрыть. Знала, что его письмо причинит новую боль, и все же она помнила шероховатость бумаги и вязь чернил, тяжесть сургучной печати, которой Франц скреплял лист бумаги. И костяную рукоять ножа. Искушение швырнуть письмо в камин, не читая.
Слабость.
– Прости…
– Ничего… я… давно простила.
И наверное, сама сошла бы с ума, не получив очередное его послание, столь холодное, вежливое и… наполненное болью.
– А потом ты написала, что вышла замуж, – Франц поднялся. – И я… я не ревновал Ольгу. К чему? Я знал, что не достоин ее. Восхищался. Преклонялся. Ненавидел порой, но не ревновал… в тот день, когда пришло твое письмо, я безобразно напился. Пил и не пьянел. Твердил себе, что ничего не изменилось, но Господь видит, мне хотелось убить и тебя, и твоего мужа.
Неожиданное, но разве не долгожданное признание? И надежда того и гляди полыхнет в израненном сердце. Разве Анна не видела будущее? Тот дом и сад, тюльпаны еще… прогулка и кто-то, кто ждет ее в доме.
Она одернула сама себя, велев позабыть о подобных глупостях.
Хватит.
От ее души и так ничего не осталось.
– Я почти собрался поехать, но удержался. Если бы ты знала, чего это стоило мне! Я твердил, что не имею никакого права разрушать твою жизнь. Что ты, быть может, нашла свое счастье. Что… меня ты ненавидишь. Так ведь бывает, что любовь превращается в ненависть.
Анна рассеянно кивнула.
Хотел? Но не приехал. И жаль. Пусть бы явился в поместье, которое умирало вслед за хозяевами. Оно словно не признавало право Анны на владение и, упрямое, рассыпалось.
И муж ее, беспечный, бестолковый. Ему мнилось, что он и Анну осчастливил, и сам устроился-то в жизни. Будь он немного более сдержан, не столь склонен к мотовству, и этот фарс с браком затянулся бы на многие годы.