Book.

– Вот и вы догадались, – вздохнул Варнава. – Очень уж отец благочинный алчен. Стыд какой. Я-то, когда он меня удостоил с собою в пастырскую поездку взять, сначала обрадовался. Такая для меня честь. А потом понял – дурачком меня считает, не опасается, оттого и избрал. Он ведь что по благочинию ездит-то? Должен еретиков в истинное православие обращать, молельни ихние закрывать, супругов перевенчивать. А раскольникам это хуже каторги. Поговорит со старостой либо со стариками, пригрозит, а после за мзду отступается. Нехорошо это…

– Смотря для кого, – оглянулся Эраст Петрович на оборотистого попа.

А дьякон от этих слов вдруг весь просветлел:

– Вот и я так же думаю. В соседнем округе, где раскольники-поповцы проживают, благочинный, подношений не берет, неподкупен и ревностен. Что людей-то притесняет! Скольких до тюрьмы довёл! Думается мне, что отец Викентий много человечнее, ибо стяжательство – грех меньший, нежели жестокосердие.

Негоции между тем закончились, и похоже, к взаимному удовлетворению сторон.

– Так я после зайду, к каждому, – громко сказал благочинный и осенил дедов троеперстным знамением.

Книжники, как один, сплюнули через левое плечо, но священника это не обидело.

С довольным видом он подошёл к Кохановскому:

– Вот ваши товарищи не желали меня с собою брать, а видите, какая от меня польза. Договорился, что пройду с наставительной беседою по домам, потолкую с сими старцами наедине, с проникновением. А заодно, – он подмигнул, – расспрошу про семью. Кого как звать да сколько лет. Всё запишу и после вам передам.

Алоизий Степанович кисло поблагодарил.

– Ну, а ты, черница убогая, какого состояния будешь? – обратился тряский старейшина к Кирилле. – Пошто с нечистыми якшаешься?

Странница встала, опершись на посох. Степенно поклонилась:

– Чистый от нечистых не замарается, нечистый от чистых не обелится. По зароку я, батюшка. С затворенными очами землю обхожу, ради души спасения. Поводырка со мной. Кормлюсь подаянием, сказания старинные сказываю. Зимой без глаз трудно, вот и пристала к добрым людям.

– Куда тебе сказания сказывать? – скривился книжник. – Бабьи сказки, поди, брешешь, да побасёнки.

– Все жития знаю, святые речения, – возразила сказительница.

– А это всего хуже. Лучше пустые сказки балаболить, чем священные книги перевирать. От вас, побирух, древней благости одно нарушение!

Кирилла отставила посох, вновь смиренно поклонилась:

– Ни словечком не кривлю, всё, как в старинных книгах прописано, сказываю. Проверь, батюшка, сам увидишь.

Книжники зашевелились. Впервые разверз уста кто-то кроме старейшины – востроносый дед, взглядом немного поживей остальных.

– «Рукописи о древних отцех» знаешь? – спросил он тенорком.

– Знаю, батюшка.

– Нет, пущай из «Златоструя» зачтёт! – предложил третий, маленький и кривоплечий.

– Легко больно! Кто ж «Жлатоштруя» не жнает? – подключился четвёртый, вовсе беззубый.

Похоже, Кирилла нашла единственный возможный способ расшевелить книжных червей.

Востроносый хитро сощурился:

– Бахвалишься, что все жития наизусть знаешь? А «Инока Епифания»?

– Знаю и Епифания, батюшка.

– Ну-тко, зачти. Да не с начала, а с третьей тетради. Как Епифаний в лесу келью воздвиг и начал Лукавый его мравиями травить? Что умолкла, не помнишь? – хихикнул экзаменатор.

Кирилла распрямила плечи и ровным, лишённым выражения голосом, начала:

– «…В иной раз диявол на мя тако покусися: насадил бо ми в келию червей множество-много, глаголемых мравий; и начаша у мене те черьви-мураши тайныя уды ясти зело горько и больно до слёз».

Востроносый с неожиданной резвостью вскарабкался на лавку, снял с полки книгу в кожаном переплёте, раскрыл, и старики, сдвинув седые головы, стали следить за текстом. Судя по тому, что почти сразу же согласно закивали, Кирилла пересказывала точно, слово в слово.

– «Аз же, многогрешный, варом их стал варить. Они же ми ядяху тайныя уды, а иново ничево не ядят – ни рук, ни ног, ни иново чево, токмо тайныя уды. Аз же давить их стал руками и ногами. А они прокопаша стену келий моея, и идяху ко мне в келию, и ядяху ми тайныя уды. Аз же келию мою землёю осыпал и затолок крепко и туго, а они, не вем како, и землю, и стену келейную прокопаша и ядяху ми тайныя уды. И гнездо себе зделали под печью, и оттуду исхожаху ко мне и ядяху ми тайныя уды…»

Кохановский не выдержал, прыснул – и зажал себе рот ладонью. Осклабился и урядник. А Евпатьев наклонился к Фандорину и с восхищением шепнул:

– Какова? Наизусть чешет!

– «…И тово у меня было труда с ними много: что ни делаю, а они у меня кусают за тайныя уды. Много помышлял мешок шить на тайныя уды, да не шил, так мучился. А иное помышлял – келию переставить, да не дадяху бо ми ни обедать, ни рукоделия делати, ни правила правити…», – продолжала добросовестно перечислять Кирилла муки, перетерпленные святым иноком от злоупорных мравий. Старики сидели и маслились.

– Данна, «тайные уды» ва арэ но кото дэс ка? – спросил про новое выражение Маса.

– Да-да, не мешай.

Фандорин с интересом следил за сказительницей. Ни тени улыбки на бесстрастном лице, ни малейшей иронии в интонациях. Прирождённая актриса! Вырасти она в иной среде, была бы новой Сарой Бернар или Элеонорой Дузе. И, действительно, что за феноменальная память!

Наконец Епифаний справился с нашествием насекомых. Для этого всего-то и надо было как следует помолиться.

– «…И от того часа перестали у меня мураши тайных удов кусати и ясти», – закончила Кирилла. – С четвёртой тетрадицы честь или довольно?

Книжники, все четверо, встали и поклонились ей – низко, головами в самую столешницу.

– Дар в тебе Божий, матушка, – растроганно сказал самый старый.

– Дух святой, – присовокупил кривоплечий. А востроносый, утерев слезу, воскликнул:

– Пожалуй, матушка, ко мне в дом, повечерять чем Бог послал.