Небо в той стороне обнаружило невероятный талант к колоризму в манере старых венецианских мастеров: из чёрного сделалось синим, из синего голубым, из голубого бордовым. Потом малиновым, алым, оранжевым, и наконец над острыми верхушками елей вылезло солнце, похожее на яблоко, которое тащит на иголках ёж.
– Заспались что-то деды, – сбил Фандорина с лирического настроения урядник. – Хвастали, что с первым светом за стол садятся, листы писать. А сами всё дрыхнут.
Вздрогнув, Эраст Петрович отшатнулся от окна, схватил с лавки шубу и выбежал на улицу.
Маса и Одинцов кинулись следом, причём каждый кричал:
– Что?! Что?!
– Нан да? Нан дэс ка?!
Но Фандорин был уже возле ближней избы. Громко постучал. Не дождавшись отклика, толкнул дверь.
Она открылась – в здешних краях запоры не в обычае, не от кого закрываться.
Весь дом состоял из одного-единственного помещения, почти голого, похожего на келью. Посередине непокрытый стол. На нём огарок свечи и листок бумаги.
Ещё не взяв его в руки, Фандорин уже знал, что там.
Так и есть.
«Ваш новый устав и метрика отчуждают нас от истинной христианской веры и приводят в самоотвержение отечества, а наше отечество – Христос…».
Текст тот же, только почерк другой: затейливый, с «разговорами» и «крендельками». Чернила свежие. Рядом чернильница с воткнутым пером.
Скрипнув зубами, Эраст Петрович передал бумагу уряднику, бросился в следующую избу.
Там такая же картина: свеча, чернильница, предсмертная записка.
И в третьей избе.
И в четвёртой.
Лишь формула отвержения написана всякий раз на свой лад – видно, что каллиграфы напоследок желали показать мастерство.
Самих книжников нигде не было.
– В деревню ушли, с родными прощаться, – задыхаясь от бега, предположил Одинцов. – Деды старые, ходят медленно. Догоним! А не догоним – все одно с-под земли вытащим!
И уж схватил в сенях лыжи, готовый сию минуту кинуться в погоню.
– Что ж вы, Ераст Петрович? Берите в любой избе лыжи! Спешить надо!
– Не пошли они в д-деревню, – быстро оглядываясь по сторонам, сказал Эраст Петрович. – Маса, ищи подпол или погреб! Тика-о сагасэ!
– Какой погреб? – всплеснул руками Ульян, весь дрожа от нетерпения. – На что писцам погреб? Им всё с деревни носят! А, ну вас! Я один!
И скатился с крыльца.
Подпола, действительно, не было – ни в этой избе, ни в остальных. Во дворах никаких признаков мины – ни разрытой земли, ни нор.
Фандорин и японец заканчивали осмотр церкви, когда вернулся Одинцов – запыхавшийся, по колено в снегу.
– Скоро ты обернулся. Что так? – оглянулся на него Эраст Петрович, простукивая пол у аналоя. Звук был глухой, безнадёжный.
Полицейский мрачно смотрел на него.
– Я, может, и полудурок, но не дурак. Бежу через поле, вдруг примечаю: следов-то нет. Не пошли они в деревню. Ваша правда, Ераст Петрович. Здесь они где-то зарылись, пеньки упрямые.
– А я надеялся, что прав ты… – Фандорин потёр пылающий лоб. – Тоже про следы на снегу подумал. На улице-то густо наезжено и натоптано. Но больше нигде, только цепочка от реки, как мы трое поднимались…
Маса полез на колоколенку, хотя там алчущим погребения уж точно делать было нечего.
– На небо что ль вознеслись? – развёл руками урядник. – Иль под землю провалились?
– Под землю, под землю. Только к-куда? Мы всё тут осмотрели. Разве что… А, п-проклятье!
И снова, ничего не объяснив помощникам, Эраст Петрович бежал по деревенской улице, а Одинцов и спрыгнувший с лестницы Маса неслись за ним.
– Вы чего? – крикнул Ульян, увидев, как Фандорин поворачивает к книжнице. – Мы ж сами там сидели!
Не слушая, Эраст Петрович ворвался в горницу, завертел головой во все стороны и вдруг кинулся к стене, что была обращена к реке. Присел на корточки – там, под лавкой, едва различимая в полумраке, виднелась маленькая дверца в полу.
Откинул – вниз вели перекладины хлипкой лесенки.
– Маса, фонарь!
Один за другим полезли в темноту. Там пахло пылью и ладаном.
Сверху упругим мячиком спрыгнул Маса. Задвигал кистью, чтоб заработала батарея американского фонарика.
Пятно света заскользило по земляному полу, по бревенчатым стенкам, выхватило из тьмы суровый лик грубого иконного письма. За ним второй, третий.
– Потаённая молельня, – сказал Одинцов. – У нас в деревне тож такая была, под овином. Это чтоб было где молиться, если с города приедут, церкву поломают…
– Старики заранее всё решили! – перебил его Фандорин. – Мы своим приездом задержали их, но не надолго. Стоило нам уехать, и они сразу спустились сюда. Пока я, идиот, с-сигару курил. Потом ещё восходом любовался, а они в это время под нами были, смерти ждали…
– Погоди, Ераст Петрович! – от волнения Одинцов перешёл на «ты». – Нет же их тут! И потом, когда мы приехали, они сидели наверху, чинные, спокойные, обычную работу работали!
– А ты видел, что именно они п-писали? Может, как раз про «самоотвержение отечества»! Уехали мы – и они легли в могилу…
– Гаспадзин! – позвал Маса, светя фонариком куда-то вниз, под стену.
Там, вырезанный в брёвнах, темнел дощатый люк. Все щели плотно законопачены мхом.
– Вот она, мина… – едва слышно, севшим от волнения голосом сказал Фандорин.
Тяжкая смерть
Изнутри люк был заперт на засов, но хватило одного рывка шести сильных рук, чтоб выдрать дверцу вместе с петлями.
В нос ударила удушливая волна спёртого воздуха – вернее, полного отсутствия воздуха.
Несколько земляных ступеней вели вниз и вбок – мина была вырыта не под домом, а чуть в стороне.
Согнувшись в три погибели, Фандорин спустился первым.
Ещё одна дверь.
Тоже тщательно проконопачена, но без запора – после лёгкого толчка с тихим скрипом открылась.
Дышать было очень трудно, хоть сверху и поддувало. На лбу выступила испарина.
Эраст Петрович подумал: вот он, запах Смерти. Смерть смердила мёрзлой землёй, выпитым до последней капли воздухом, оплывшим воском, мочой.