– Красиво, правда, – сказала она.

Я кивнул.

– А вот и волки, – сказала она.

Они подбежали ко мне откуда-то и стали шнырять у ног, обрадованно, как спаниели какие-нибудь, потеряй они хозяина, а потом найди его.

– Слушай, – сказал я.

– Почему злой меня тоже любит, – сказал я.

– Ты сам-то подумай, – сказала она.

– Что с ним будет, если тебя не станет, – сказала она.

– Останется тут? – сказал я.

Она промолчала. Потом сказала:

– Будь не как все, – сказала она.

– Я и так не как все, – сказал я.

– Будь с ними поласковее, – сказала она.

– Обычно люди выбирают, – сказала она.

– А ты люби их обоих, – сказала она.

– Доброго корми, злого жалей, – сказала она.

– Ах, милая, ваши речи созданы мне на погибель, – сказал я.

Мы немножко посмеялись. Я готов был сидеть так – с ней рядом и ее головой на плече – вечность. И понял, что имел в виду Булгаков, когда описал вечный сон прокуратора. Это когда тебе снится, что ничего плохого не было, и, хотя ты знаешь, что тебе снится, ты знаешь еще, что сниться это будет всегда. Я боялся ей наскучить, и счел необходимым поддержать беседу. Сказал:

– А тут мило, – сказал я.

– Тебе тут понравилось? – сказала она.

– Мне нравится везде, где есть ты, – сказал я.

Она промолчала и стала чуть больше. А потом еще больше. Я почувствовал, как кружится моя голова. Вода сначала отступила от нас, а потом зашумела и пошла приливной волной, сбивая с места, кружа на песке, утягивая вглубь. Я все старался держать ее за руку, и волки беспокойно повизгивали, безуспешно стараясь прикрыть нас от забушевавшей воды, но без толку. Нас сбило, поволокло, затопило. И под полной Луной воцарилась мертвая вода.

…когда я посмотрел на часы, то увидел, что спал всего час. Это был рекорд. Проснулся я от того, что сердце как будто задрожало, и потом рухнуло вниз, и хотя падать ему было некуда, кроме меня самого, длилось это целую вечность. Ту самую, что во мне. Я подтянулся трясущимися руками к краю кровати, сел, и стал вытирать мокрое лицо подушкой. В углу отсвечивали от полной Луны две бутылки «Мейсона». Женщины, – подумал я, – вечно преувеличивают. На подоконнике сидела красивая женщина с лицом и телом актрисы Ренаты Ливиновой. У нее даже платье было такое… жеманное. Но мне нравилось. Она не смотрела на меня и раскуривала папироску. Я тяжело дышал, с опаской трогая то место, где должно было быть мое сердце. Встал, подошел к окну голый, и распахнул его, едва не задев женщину. Она все еще не смотрела на меня, но я видел, что осуждает.

– Ну, что, – сказал я.

Она пожала плечами.

– Я сколько раз просил не курить в номере, – сказал я.

– Подумаешь, виски, окно, – сказал я.

– И вообще, что ты здесь делаешь, – сказал я.

– Рано еще, – сказал я.

Она стала пускать кольца. Они вылетали на улицу и поднимались к Луне.

Я пошел в другую комнату. По пути умылся, сел, начал писать. Она, конечно, была на подоконнике уже здесь.

– Кстати, где волки, – сказал я, глядя в экран.

– Я и есть волки, – сказала она.

– Нет, ты смерть, – сказал я.

– Мы и есть смерть, – сказала она.

– Ладно, – сказал я.

– Только курить в номере не надо, а? – сказал я, не оборачиваясь.

Она потушила сигарету. Села профилем к окну.

Стала – как всегда – смотреть, как я работаю.

Валентина молчит

– А сейчас – сказал поэт Лоринков – я почитаю вам свои стихи.

Начал читать:

хочешь сладких апельсинов?

хочешь ты рассказов длинных?

что же, сучка, получай

ты историю на чай.

нет, я память не сотру

йес, итс вери сэд, бат тру

хочешь, на снегу закружим,

пометем, повоем, всласть

на тебе помчусь я в завтра. вот и вечная напасть —

волки, волки, и погоня, за санями точно в след

что за Russia, что за Russia

эх живи здесь тыщу лет

а улица, фонарь, аптека,

три армянина и грузин

маячить будут в окнах вечно

ну, может, армянин один

не трое. сути это не меняет.

неповоротливая встарь

колышется Россия. царь

расстрелянный с небес глядит

он в окруженье херувимов

и профиль горячо любимый

такой невинный и наивный

расползлся по снегу соплей

кровавой из ноздри матроса

накокаиненного всласть

в пидовках-брючках, у обсоса

теперь в руках не власть, а Власть

и говорит он без акцента

ужасно красный, словно кхмер

но мы-то знаем его имя

то настоящий Люцифер

в крови он бродит по колено

и харит между ягодиц

и длинное в сучках полено

в мотне свисает. без яиц

ногтей и сердца, робокопом

пришел на Русь святую

велкам

пируй, гнидА, пируй, пируй

кусками жирный рататуй

совай в свой рот в помаде сладкой

и не закусывай, украдкой

нюхни еще, нюхни еще

занюхай страх свой

в глубине души

погашенный

you re in the Russia now

о у оу you re in the Russia

now

…помолчал. Спросил:

– Ну как вам? – сказал он.

– Возможно, вам покажутся странными мои строгие монархические принципы, – сказал он.

– Все это отчасти будет отдавать некоторой реакцией, си ву мё компрене, – сказал он.

– Но в какой-то степени… – сказал он.

– Валя! – сказал он.

– Опять?! – сказал он.

– Вы меня совсем не слушаете! – сказал он.

Обошел Валентину. Та молчала, равнодушная…

Подумав, Лоринков вдруг без размаха влепил Валентине пощечину. От удара голова оторвалась, покатилась по полу захламленного балкона, застыв где-то возле банки с помидорами и лыж.

– Хотя зачем я все это… – горько сказал Лоринков.

– Вы же все равно не чувствуете… – сказал он.

– Вы ледяная, как сосулька, – сказал он.

– Неблагодарная сучка, – сказал он, разрыдавшись.

– Ну что вы молчите? – крикнул он.