– Сережа, ты пельмени любишь?
– Люблю, – залез ему под руку мальчик, рассматривая содержимое морозилки. – Очень даже люблю. А ты, Наташ?
– Тоже люблю. – Она только сейчас поняла, что хочет есть почти до обморока. Она практически не ела с тех пор, как Лариса рассказала ей страшную правду.
– А пельмени варить – это хобби или работа?
– Пельме-ени? – озадаченно замер Вадим с кастрюлей в руке.
– Это трагическая необходимость, – подсказала Наташа.
– Почему… трагическая? – Сережа смешно вытаращил глаза.
– Потому что есть хочется каждый день, а готовить – не всегда.
– Вадим Палыч, а вам сейчас хочется варить пельмени?
– Хочется, – честно ответил Вадим, – во-первых, потому, что сам есть хочу, а во-вторых, чтобы вас накормить. Причем вкусно.
Странно, что еще совсем недавно он терпеть не мог делить с кем-то трапезу, даже в столовую никогда не ходил, предпочитая закусывать бутербродами, не отходя от рабочего места. Сейчас ему совсем не хотелось жевать, как обычно, уткнувшись в книжку. Ему хотелось вести неспешные обеденные разговоры, и чтобы стол был красиво сервирован, и чтобы еда была вкусной, и чтобы Наташа и смешной Сережа смотрели на него с благодарностью.
Самолет летел ровно. Если бы не негромкий шум моторов, вполне можно было поверить, что он и не движется вовсе. Петр Михайлович закрыл глаза, как только пристегнул ремень, и сейчас почему-то боялся открыть их, как будто при этом ему должно стать еще хуже, а хуже было уже некуда.
Зачем он прочитал проклятое письмо? Как ему жить без Александрины?
Сделать вид, что ничего не знает? На какое-то время эта мысль показалась ему спасительной. Жить по-прежнему, обнимать точеные плечи, целовать волосы, подшучивать над ней, как он привык… И вычеркнуть из памяти самое страшное. Он сможет, он сильный.
Нет, не сможет. Потому что главное, на чем строилась его жизнь, – уверенность в том, что он ей нужен. Теперь он знал, что это не так, и никакие слова, никакой совместный быт, совместные радости и тревоги не вернут этой уверенности.
Жизнь разбилась, и у каждого из них свои осколки.
Ему всегда казалось, что он знает о ней все. Казалось с той самой минуты, когда ей стало скучно на вечеринке у Фроловых. И когда она глупо переживала из-за работы, идя с ним от «Современника» по Старой Басманной, которая когда-то называлась улицей Карла Маркса.
Он не знал самого главного – что она его разлюбила. И не знал, когда.
Глаза все-таки пришлось открыть. Затекли ноги в неудобном положении, и Петр поерзал в тесном кресле, удивляясь, что может обращать внимание на такие мелочи.
В его жене странным образом уживались две личности. Одна знала, что она прекраснейшая из женщин, помнила, что она умна, талантлива и блестяще образована, и тогда Александрина делалась спокойной и уверенно-радостной. Другая видела себя старой, неумелой и неумной, панически боялась морщин и седых волос, а заодно падения курса рубля, Сережиного переходного возраста и повальной эпидемии гриппа.
Первой Александриной он гордился, почти всерьез пугаясь от того, что она когда-нибудь по-настоящему осознает, что она богиня, и он, Петр, перестанет «быть ей парой». Вторую Александрину он жалел, умилялся «бабьей глупости», утверждал, что у нее комплекс неполноценности, и она на это всерьез обижалась.
Он никогда не думал, что Александрина ему изменит. Он скорее поверил бы в конец света или катастрофическое глобальное потепление, но ни в то, ни в другое поверить не мог, потому что получил хорошее техническое образование и еще не дожил до маразма.
Лететь оставалось сорок минут, и он снова закрыл глаза.
Борис Озерцов не смог бы объяснить, зачем торчит в этом дворе. Он с самого начала говорил и себе и Максу, что вся эта затея – попытка срубить бабки. Только попытка. При малейшей опасности они немедленно бросают это дело и живут себе дальше, как жили. В конце концов, у них вся жизнь впереди, и если направить мозги в нужном направлении, а направление у обоих было сходное – деньги, наверняка что-нибудь да придумается.
Эта идея с Сережкой родилась у Бориса случайно. Мать шила у Александрины в ателье костюм, ей всегда приходилось шить одежду, потому что размер у нее, мягко говоря, нестандартный, не то шестьдесят второй, не то шестьдесят четвертый, а вот рост, наоборот, ниже среднего. Шить у Александрины было дорого, зато смотрелась мать в этой одежде так, будто сбрасывала килограммов двадцать разом и вырастала на полголовы. Она шила у Александрины давно, еще с тех пор, когда та сама кроила одежду. Мать считала себя Александрининой подружкой, хотя Борис подозревал, что такая подружка той на фиг не нужна, и всегда переживал за мать, когда та начинала названивать модельерше по какому-нибудь поводу. Правда, в фирму мужа Александрина Бориса устроила по первой же просьбе матери. Лучше бы не устраивала, все равно ничего путного не вышло, только время зря потерял. Лучше бы что-нибудь другое себе подыскал, стоящее. Под стоящим Борис неизменно представлял себе строгий темный костюм, стильную темную машину, голубоглазую секретаршу, мягкий ворс ковровых дорожек и очень много денег. Конечно, он понимал, что все это само на голову не свалится и усилий придется приложить много, но цель у него была именно такая – солидная должность и большие деньги.
Мать рассказывала про очередную примерку, как случайно услышала про Александринино нежданное наследство, мол, деньги всегда идут к деньгам, и прочую ерунду, и Борис, казалось, совсем ее не слушал. Только на следующий день зачем-то поехал к ателье, околачивался там несколько часов, а потом между делом еще в шутку рассказал о своих смутных планах давнему дружку Максу Топилину.
Как смешная идея разжиться бабками превратилась в конкретный план, Борис так и не понял.
– Поехали, Борь. Хватит маячить. – Макс уселся на пассажирское сиденье и протянул руки к печке. – Может, оно и к лучшему, что все так вышло…
В машине было тепло, но у Бориса вдруг почти онемели руки. Макс Петра Михалыча не знал, а Озерцов знал, и теперь у него была только одна цель в жизни – выпутаться из этого дерьма.
– Ты иди, – предложил Борис, – а я еще посижу.
Сейчас главным было одно – знать наверняка, видела или не видела его Наташка. Если видела и расскажет Петру, никаких целей у Бориса больше не будет, потому что не будет его самого. Сапрыкин его уничтожит.
– Иди, Макс, – великодушно повторил Озерцов. – Тебя никто узнать не мог, ты здесь вообще ни при чем.
– Да ладно, – не бросил его верный друг. – Давай уж вместе.
Скорее всего, Топилину тоже было страшно оставаться одному.
Видела или не видела его Наташка?
Что делать?
Анатолий Константинович покосился на лежавшую рядом женщину.
– Поздно уже, – улыбнулась Дарья. – Давай вставать.