– А как его будут искать? – спросил он.
– Ну, как… есть приемы, целая наука сыска. Главное тут – система: проверят гостиницы, частный сектор, выявят чужих, привлекут курсантов, пойдут от двери к двери… худо-бедно описание его есть: высокий, среднего возраста, с цепким взглядом и неторопливыми точными движениями – профессия налагает отпечаток; возможно, крутился рядом за пару дней до убийства – сидел на скамейке во дворе или в парке напротив; заходил в продуктовые магазины или кафе поблизости. Его видели двое свидетелей… почти видели. Кроме того, постараются выяснить про ключи… предположив, что это были ключи, а не отмычка. Также соберут по крупинке информацию о жертвах, возможно, найдут, где они пересекались… Словом, обычная рутина. Это вкратце, Савелий. А капитан будет держать нас в курсе. Будешь, капитан?
Савелию хотелось сказать, что искать убийцу по практически неизвестным параметрам – все равно что искать иголку в стоге сена, но он воздержался – ему не хотелось огорчать Колю. Они помолчали немного, и Савелия вдруг осенило:
– А что, если Стрелок и есть настоящий Николенька Биллер?
Федор и Коля переглянулись.
– С какого перепугу? – хмыкнул капитан.
– А что, мысль по-своему интересная, – сказал Федор. – С философской точки зрения. Ты, Савелий, приятно удивляешь своим креативом.
– Но это же… поэтому о нем нигде нет информации – он ее попросту уничтожил! Когда стал киллером, подкупил работников архива, загса… и уничтожил! И еще, – заторопился Савелий, – как, по-вашему, они нашли то, что искали? Николенька и Стрелок?
Федор и Коля снова переглянулись. Капитан хотел сказать, что мысль про подкуп совершенно идиотская, с трудом удержался и кашлянул.
– Насчет архивов… да, интересно. А насчет нашли… Мы даже не уверены, что они искали одно и то же, – осторожно сказал Федор.
Он мог бы напомнить Савелию, что Стрелок не оставляет свидетелей, то есть он берет в квартире нечто и убивает хозяев, чтобы те не заявили о краже, но ему не хотелось его пугать. Если хозяйка этой вещи осталась жива и заявила, что ничего не пропало, то это значит… это значит, что он ничего не взял и придет еще раз. Он встретился глазами с капитаном Астаховым, и оба поняли друг друга без слов.
Капитан потянулся за бутылкой.
Федор вдруг сказал:
– Мне непонятно другое: зачем так сложно? Почему этот актер на доверии назвался Биллером? Он мог познакомиться с Ломакиной… на улице, в метро… Да где угодно! Ничего бы не изменилось. Но он выдумывает историю, знакомится с тетушками, очаровывает их, рассказывает байки из жизни летчиков. Чувствуется основательная подготовка. Зачем?
– Может, он художественная натура, – сказал Савелий неуверенно. – Для достоверности…
– Ага, все они художники, – буркнул капитан. – Зачем, зачем… Лично мне все ясно. Если бы не Стрелок, этот Биллер покопался бы и у близнецов, а там, поверьте, есть что брать. Он просто не успел.
– Согласен, – заспешил Савелий. – В квартире Анечки он взял бы… это, а потом вернулся бы к девушкам и сделал вид, что не отлучался, а потом уже взялся бы за тетушек.
– Снимаю шляпу! – восхищенно сказал Федор. – Щелкнули, как орех. Вам, ребята, надо почаще кооперироваться.
– Ой, только не надо тут… со своей философией, – с досадой ответил ему капитан. – Жизнь, вообще, если разобраться, несложная штука, все уже было, ничто не ново.
– Ты забыл добавить «мутной», – заметил Федор. – Так уж я устроен, всюду ищу подтекст и сложности.
– Потому и не женишься! – назидательно сказал Савелий.
Капитан заржал:
– Нет, Савелий, не женится Федька, потому что… а зачем? Ему и так хорошо. Студентки, аспирантки, в костюмчике, при галстуке. Слушай, может, ты и бабочку носишь?
– Ношу, конечно, куда ж нам без бабочки! Нам без бабочек никак нельзя.
– Охренеть! А давайте, господа, за свободу!
…Я ее боялась. Я ей верила. Я знала, что я такая, как она сказала. Ей виднее. При виде Амалии я вытягивалась во фрунт, упиралась глазами в пол и судорожно искала, где прокололась, и прикидывала, откуда она могла узнать об этом. Стянула отбивную для Ральфа? Спрятала мулине во избежание урока рукоделия? Вылила в унитаз перловый суп? Утаила порочащую записку от воспитательницы детского сада? И если не признавалась сразу и во всем, то лишь в силу ступора и временной потери дара речи.
Иногда мне кажется, она любила меня. По-своему. Не могла не любить… Почему-то я была в этом уверена!
И снова она сидела, а я стояла. Подлый еретик перед великим инквизитором, в осознании собственных подлости и ничтожества, в полном разумении, что нет спасения…
«Не хочу! Не хочу! Не хочу!»
Я проснулась от собственного крика. Рывком села, отбросив одеяло. Закрыла лицо ладонями. Слава богу, я уже взрослая! Нет больше малолетней грешницы, а есть самостоятельная, успешная, красивая и самоуверенная женщина!
Увы, это не обо мне… Я – как каторжник с пушечным ядром на ноге. Почему я никогда не жаловалась? Вот что убивает меня сейчас. Почему я не протестовала? Ответ неутешителен: я не знала, что можно протестовать! Я не подчинялась или, вернее, не всегда подчинялась, но протестовать не смела! Неподчинение – это всего-навсего немного притворства: не слышала, как призывают к обеду; не люблю овсянку – туда ее, в черную дыру унитаза, – а что, разве нельзя? Бедненький Ральф был голодный, и вот… недоеденная отбивная!
А протест – это преступление. Это бунт! За непослушание – выучить наизусть нудную английскую сказку про хитрого лиса, прочитать двадцать страниц из нудной «Всемирной истории» про заговор Катилины, вышить гладью салфеточку – нудные фиалочки… вышивать и пороть, пока она не кивнет: ладно, мол, сойдет. Живи пока.
А за протест – страшно даже подумать!
Я ей верила, я знала, что я плохая, я привыкла к мысли, что я плохая. Взрослые в моих глазах были небожителями, которые всегда правы…
А кроме того, неприличная радость родителей по поводу присутствия в семье великого педагога-воспитателя девочек из хорошей семьи, взвалившего на себя тяготы по организации малолетнего олигофрена, тоже убеждала… «Свобода» – сладкое слово! Друзья, театр, поездки. Подозреваю уже сейчас – чувство вины, заглушаемое восторженным визгом и подарками. Перед ней, Амалией, за испытания и тяготы. Вместо того чтобы в библиотеку, или с друзьями, или на отжившие фильмы тех времен, когда еще умели делать кино… За что? За какие грехи? Не было грехов, одна стерильность, правильность, еще немного – и крылья. Принесение себя в жертву.
А обо мне, которой так сказочно повезло, никто и не вспоминал. Не понимаю родителей. Иногда я думаю, что она пыталась воспитать образцового арийца из негодного отечественного материала, второго Николеньку Биллера с бабочкой; она была как утка, высидевшая цыпленка и учившая его плавать…