Сестра Инна встряхивает грязные простыни, которые только что сняла с постели больной, парализованной – запах от них едкий, запах плоти, запах распада и тлена.
У Кирилла мягкая улыбка и светлые глаза. Он скромен, чрезвычайно умен, начитан и очень уклончив. Нет, скорее застенчив. Они видятся не очень часто, то есть совсем-совсем редко. Однако… дядя настаивает, и мать тоже шепчет каждый вечер – хороший парень, семья потомственных священнослужителей, как и наша, вы отличная пара.
Сестра Инна окунает в тазик с теплой водой губку и начинает осторожно протирать спину больной. Капли стекают на клеенку.
Свадьба… их свадьба с Кириллом… Ох, нет, пожалуйста, этого не нужно, не надо этих вот воспоминаний сейчас.
Но другие – еще темнее, еще хуже.
Больная слабо стонет. Она в таком состоянии, что любое движение, даже осторожное, любое прикосновение – даже бережное – причиняет ей боль и неудобство.
Стоны… эти стоны… Сестра Инна уже слышала их прежде. Тихие, беспомощные и – громкие, полные боли… Стоны…
– Какая вы заботливая, – говорит ей сестра больной, – что бы я без вас делала. Спасибо вам.
Сестра Инна скромно опускает глаза. Она обмывает недужное слабое тело и слышит…
Стоны все громче…
Хочется захлопнуть дверь, чтобы не слышать их больше.
Дверь хлопает. Дверь закрыта.
– Что с вами? – спрашивает сестра больной. – Вы совсем прозрачная, может, как закончим, чаю со мной выпьете?
– Не откажусь, спасибо, – отвечает сестра Инна.
Она насухо вытирает тело больной полотенцем и надевает на нее свежую ночную рубашку. Затем несет тазик с грязной водой в ванную и выливает в унитаз.
Потом деловито разбирает сумки – благотворительную помощь от монастыря больной – полотенца, кое-какие медицинские препараты, пачки с памперсами, пластиковую посуду для кормления.
Там, глубоко в памяти, дверь… та дверь захлопнута, но не закрыта на замок и в любой момент способна открыться настежь.
Стоны боли…
Сестра Инна слышит их. Хочется закрыть уши ладонями. Но этот жест – он такой демонстративный, мирской. Жест испуга, жест отчаяния и страха. Нет, чтобы справиться со всем этим, есть другие способы. Она лишь в начале пути, но она сможет.
– Чай готов, – с кухни зовет ее сестра больной, – проходите, милая.
Кухонька крохотная, как и сама квартирка в хрущевке, все тут пропахло застарелой неизлечимой болезнью, все уже приспособилось, скукожившись и засохнув.
– Побудьте со мной, – сестра больной разливает чай по чашкам, – а то… честно вам признаюсь, страх меня порой берет по вечерам. Вдруг она умрет… как я тут с ней одна?
Леночка Уфимцева проснулась поздно и в состоянии жестокой тревоги. Она лежала в постели, укрывшись одеялом с головой, вжимаясь в подушку, стараясь словно стать меньше – и ростом, и массой тела.
Пыльная квартира, в которой не убирались уже много месяцев, давила тишиной на барабанные перепонки, но Леночка чувствовала – это затишье и пустота обманчивы. На какое-то время она уснула опять и в рваных отрывистых снах видела то, что давно пыталась забыть, отринуть от себя.
Некоторые поступки, нами совершаемые, – непоправимы, и впоследствии приходится платить за них…
Однако постепенно день взял свое. От долгого лежания в постели заломило спину и свело ноги. Леночка нехотя встала, прошлепала в ванную.
Она не стала принимать горячий душ, лишь умыла лицо и хмуро глянула на себя в зеркало.
И тут раздался звонок по мобильному. Звонили настойчиво, долго. Стоя в ванной, тупо глядя на воду, текущую из крана, Леночка не двигалась.
Она дождалась, когда телефон затих, и только потом взяла мобильный в руки. Отец… это звонил отец из своего заграничного далека.
Нет, с ним она пока не станет разговаривать.
Вяло возясь на кухне, инспектируя холодильник, Леночка понимала, что она совсем не чувствует голода. Есть не хотелось, но она ползала по кухне, как осенняя опоенная ядом муха.
Электрический чайник вскипел, но она долго с недоумением глядела на него, словно вспоминая, что же надо делать дальше.
Ага, всыпать в чайник заварку, залить кипятком. Чай горячий, крепкий, наверное, поможет справиться с этой острой грызущей тревогой внутри, с этой нарастающей паникой.
Леночка заварила чай, плеснула в чашку, глотнула жадно и обварила крутым кипятком язык и губы.
Стало еще хуже. Рот горел, как в огне, и она, выплеснув кипяток в раковину, налила в чашку сырой холодной воды из-под крана. Черт с ним, если пронесет потом, может, так и лучше. Может, хоть это слегка очистит ее тело и дух, разъедаемый, как проказой, паническим страхом.
Так ничего и не поев, она села в кресло у окна. Смотрела на крыши домов площади Трубной.
Город жил за окном обычной жизнью – шум машин, голоса, дальний вой полицейской сирены…
Леночка скорчилась в кресле, подтянула колени к подбородку, обняла их руками.
Туже, еще туже, вот так… сбиться в комок и сидеть… и ждать…
Чего?
Она услышала это так отчетливо, словно не существовало вокруг обширного захламленного квартирного пространства, этого мира в четырех стенах, который прежде спасал ее от себя, но вот сейчас, сегодня, спасти уже не мог.
Она услышала – звук лифта.
Лифт остановился на ее этаже.
Вышли какие-то люди – двое.
Звонок в дверь.
Вот, вот оно – вот от чего так ныло сегодня всю ночь сердце и сосало под ложечкой.
Длинный, настойчивый звонок, как и по телефону.
Леночка сидела в кресле, она словно срослась с ним всем своим телом.
В дверь звонили и звонили, потом начали стучать. Затем внезапно все затихло.
Леночка сползла с кресла и на ватных ногах подошла к двери, заглянула в глазок.
Двое мужчин на лестничной клетке звонят в дверь напротив, им открывает соседка, и они о чем-то с ней тихо говорят.
Леночка наблюдала в глазок, а руки ее судорожно шарили по двери, проверяя замки и цепочки. Нет, все, все закрыто, дверь – эта спасительная дверь квартиры, отгораживающая, защищающая ее от грозного внешнего мира, – заперта наглухо.
Они не войдут сюда, нет…
Если она не захочет, если сама не отопрет дверь, они никогда не войдут сюда.
Возможно, они подумают, что ее нет – что она умерла, например, или ее вообще никогда не существовало на свете.
Один из мужчин вернулся к двери. Леночка хотела отпрянуть, но… острая тревога пересилила – ей хотелось знать, что произойдет дальше.