Да, за старую любопытную дуру…
Что ж, и в этом есть своя прелесть.
Пусть все так идет пока – старая дура-соседка, живущая в доме напротив…
Может, они даже вообразили, что она, словно старухи из детективных романов, готова сама раскрывать убийства. Вся эта несусветная чушь, весь этот книжный маразм.
Любовь Карловна прокручивала в голове ту свою беседу со Страшилиным. Нет, она все сделала тогда правильно, нигде не ошиблась, ни в чем не оступилась.
Она вела себя предельно осторожно с ними. И они, кажется, поверили ей. Приняли на веру то, что она им говорила.
Это хорошо, это просто отлично.
Но зачем полиция снова явилась в дом… в этот пустой мертвый дом? И на ночь глядя?
Тут только один участковый и патрульные. Следователя с ними нет. Значит… что-то не слишком важное… Или наоборот – что-то чрезвычайно важное, что немедленно следует проверить, не откладывая до утра.
Любовь Карловна быстро прикидывала: что, что они снова должны там проверить, в этом доме, где и она побывала в тот роковой день?
А в это самое время участковый Гуляев, отыскав на нижней полке стеллажа словарь Ожегова, листал толстый том и выкладывал обнаруженные деньги на журнальный столик. Потом он позвонил Страшилину по поводу находки.
Пока считали деньги и составляли протокол изъятия – там, внутри, – тут, снаружи, в темных кустах, Любовь Карловна Глазова не покидала свой секретный пост.
Она смотрела, она запоминала.
Вот полицейские вышли на крыльцо. Переговариваются тихо. Запирают дом на ключ, возвращают на место полицейскую ленту.
Участковый снова звонит кому-то по мобильному.
Что они там нашли?
Любовь Карловна напряглась, вглядываясь во тьму.
Полиция приедет еще раз. И к этому визиту следует хорошо подготовиться. Все обдумать, все взвесить.
Все будет зависеть от того, до чего все-таки они там, в этой полиции, докопаются.
Может, и ни до чего. И тогда она тоже сохранит свою тайну.
А если они что-то узнают – самую суть – и начнут уже задавать не те глупые вопросы, а вопросы настоящие, ей, живущей здесь, в «Маяке», надо очень хорошо подумать, что отвечать.
Там, на Трубной, вечером они жестоко поссорились. А ничего вроде не предвещало.
Как только вышли из квартиры внучки, Страшилин тут же сунул в рот сигарету.
– Поверили ей? – с любопытством спросила Катя.
– Деньги в книжке, в «Маяке» ее никто из свидетелей не видел. Если она все же добралась туда и прикончила деда, то это она написала там, на полу, «Матушка». А это значит, что она знала о посещениях дома монашками. Но те про нее от Уфимцева ни слова не слыхали, и соседи тоже. По логике вещей это дед прибить ее должен был за то, что опозорила, очернила его тогда. А если не очернила и все это правда – домашние домогательства, игры педофила, то…
– Андрей Аркадьевич, вы себя убеждаете и одновременно сами себе противоречите, – усмехнулась Катя, – а мне, если честно, жаль ее. Ей в этой квартире хуже, чем в карцере. Это не монастырь даже, не место уединения, а какая-то добровольная тюрьма.
– Из которой она благополучно может выскользнуть вечером и отправиться куда угодно, – парировал Страшилин.
Они спустились на лифте и вышли из подъезда к машине. Давно уже стемнело. Где-то там, за домами, шумел Цветной бульвар.
– А чего она заперлась-то добровольно? – Страшилин пожал широкими плечами. – Я так этот момент и не просекаю.
– Может, личная причина. Парень бросил… Учитывая тот факт, что она весело жила еще в школе, такие перемены, конечно, странны. Но знаете, сейчас некоторые молодые люди так и живут.
– Не выходят из дома?
– Мир пугает, действительность пугает. Надо что-то делать, пробиваться в жизни как-то, работать, строить карьеру. А они не хотят. Многие на родителей надеются, родители их содержат, вот как нашу Елену Уфимцеву.
– Про самоубийство нам плела. Нет, мол, денег, папочка не скинул на карту. А у нее в гостиной, кажется, Поленов на стене висит. Картина дорогая, взяла бы да и загнала.
– Затворники к коммерции не способны.
– Такие уж никчемные… – произнес Страшилин. – А убить все же могут.
– Я делаю вывод, что вы ей тоже не поверили, – подытожила Катя.
– Уж такой гадкий я. Вообще такая морока с женщинами. – Страшилин распахнул дверь машины. – Садитесь, Катя. Довезу вас до дома скоренько. А потом сам расслаблюсь чуток. В горле совсем пересохло.
– Андрей Аркадьевич…
– Что?
– Вы что, опять напиться собираетесь? – спросила Катя.
– А это, простите, не ваше дело. Садитесь в машину.
– Никуда я не сяду. Зачем вы пьете?
– А это уж не ваша забота.
– Но нам работать завтра!
– Вы насчет работы не беспокойтесь. И не надо со мной говорить таким тоном.
– Да нормальный тон, я просто прошу вас…
– Таким прокурорским холодным тоном, – повторил Страшилин. – Долго мы еще тут с вами во дворе станем препираться, капитан Петровская?
– Недолго, – сказала Катя, – я вообще с вами не поеду.
– Куда вы? Подождите!
Но Катя уже широко шагала из двора по направлению к Трубной площади.
Страшилин догнал ее на машине.
– Не блажите, садитесь, я отвезу вас домой.
– Это не ваша забота, – отрезала Катя мстительно. – Езжайте, у вас уже горло пересохло. Так что не медлите, езжайте! Я сама отлично доберусь.
Она вышла из двора на Трубную и подняла руку, голосуя. Страшилин не уезжал.
– Я не потерплю, чтобы мне читали нотации, – объявил он.
– А я вам никаких нотаций не…
– Как моя бывшая. Пилила меня ржавой пилой.
– А я не ваша бывшая! – Катя махала рукой, призывая такси или частника остановиться.
Но машины мчались мимо.
– Мне сорок лет, – выдал страстно Страшилин, – и я сам могу решать, как мне жить и что мне делать, ясно вам, капитан?
– Мне дела нет до вашего образа жизни, Андрей… Аркадьевич. Только нам работать завтра и все последующие дни. Думаете, мне приятно работать и общаться с выпивохой?!
Тут возле Кати остановилось желтое такси. Она села на сиденье и сказала: на Фрунзенскую. Таксист включил счетчик.
Отъезжая, Катя обернулась. Ей отчего-то казалось, что Страшилин устроит гонки по вечерней Москве. Но он сидел за рулем и не трогался с места.