Профессор снял очки, и негодуя, сказал:
– Будущее это образование!
– Куезование, – одними губами сказал Петрика, и друзья со смеху едва не подавились.
– Что вы там ржете?! – негодуя, сказал очкарик.
– Вы всю свою жизнь в Подмосковье будете дачи строить, – сказал он, – и дети ваши будут, а все почему? Потому что папы им из Питера и Москвы да Италии мопед привезут, а книжку – нет!
– А зачем нам эти книжки, – мягко спросил Толик, – враньем голову детям забивать?
– Враньем? – чуть не подавился языком очкарик, Петрика его даже пожалел на мгновение.
– Конечно, – мягко сказал Толик, – чистейшим враньем.
– Чушью про то, что человек от двадцати абрикосов умирает, – сказал Толик.
И презрительно рассмеялся.
Петрика лишний раз подивился тому, как Толик ловко умеет подвести все к нужной ему теме. Толик голова! Безо всяких книг блядских…
– То есть, вы считаете… – растерянно сказал очкарик.
– Я не считаю, – сказал Толик.
– Я в селе рос, профессор, – сказал он, – и абрикосами объедался так, что…
– Срал я от них, что твой Ниагарский водопад, – интимно поделился Толик
Очкарик метнул негодующий взгляд на Петрику. Ну, словно проводник – стаканы, позабавился Петрика.
– Это же подтверждено и проверено Академией Наук! – сказал очкарик.
– Чушь все это, – сказал Толик, – лучше бы ты ребенка побегать в коридор пустил…
– Я… вы… да… – возмущался очкарик.
– Петрика, дай абрикосов, – сказал Толик.
Мальчишка заинтересованно глядел на взрослых. Дверь в купе была уже открыта, и в проеме собралось уже с два десятка любопытствующих, привлеченных спором. Даже проводники стояли, бессильные что-то сделать, поэтому они просто расслабились и стали получать удовольствие от потрясающего зрелища. Спор Теории и Практики, Наития и Разума…
Петрика, торжествуя, снял коробку с третьей полки. Ничего от двадцати съеденных абрикосов хозяину не станет. Не заметит он недовеса. Перебьется Левиафан этот, все равно за коробку сразу платит…
– Раз, – сказал Толик, торжествующе, очистив съев абрикос, разбив косточку и сожрав ядрышко.
– Вы хоть помойте их, – страдальчески сказал очкарик.
– Зачем? – спросил Толик, пожирая второй и третий абрикосы.
– Там же бактерии… – сказал неуверенно очкарик.
– Это в книжках так написано? – спросил Толик, и вагон радостно заржал.
Не смеялся лишь мужичок с серьгой. Он лишь грустно покачал головой, и ушел в начало вагона, некрепко держась на ногах, и очень крепко – за початую бутылку коньяка. Встал напротив окна, уперся лбом в стекло и стал о чем-то думать. Не наш человек, подумал с неприязнью Петрика. Слишком много думает.
– Семь, – считал хором вагон.
– Восемь, – звенели голоса все громче.
– Девять!
Очкарик глядел, как абрикосы исчезают в пасти Толика. Как белые, ядреные зубы здорового, цельного молдавского парня дробят и крошат, – словно косточку абрикоса, – все идиотские, оторванные от жизни представления очкариков-вонючек из Академий Наук про настоящую жизнь. Как облетает шелуха псевдо-учености со рта Толика, который запивал каждую абрикосинку и ее ядрышко стаканом чудесного молдавского вина. Того самого, которое делают из сорного сорта бакон. От которого член крепче Эйфелевой башни, а язык – чернее молдавской ночи. Очкарик глядел…
–… надцать! – кричал вагон.
–… тнадцать! – ревели все.
– Двадцать!!! – закончили они.
Толик торжествующе доел двадцатое ядрышко, хлопнул еще стакан и поднял верх руки. Весь вагон аплодировал. После этого двадцать абрикосов – а Левенталь (вот, вспомнил!) ничего не заметит, потому что оставшиеся абрикосы намочим, и коробка отяжелеет, решили парни, – скушал и Петрика. И что? И ничего! Поезд несся. Люди смеялись.
Даже сын глядел на очкарика с презрением.
* * *
Ночью купе разбудили русские пограничники. В спящих тыкали фонариками, трепали за плечи, бегло просматривали документы.
– Эдуард Петренко… – узнал из уст пограничника фамилию очкарика Петрика
– С какой целью едем? – спросили очкарика.
– Визит к родственникам, – сказал убитый вечерним фиаско очкарик, и Петрика радостно понял, что ботаник не спал всю ночь.
– Поделом тебе, – подумал он.
– Сука ученая, – подумал он.
Сел, протянул паспорт служивому. Дверь была распахнута, так что Петрика видел, как проверяют документы в коридоре у крепыша с фигурой боксера и очередной бутылкой коньяку. Какая по счету, интересно, подумал Петрика. Из тех, что он видел, четвертая. Словно в песок уходит, с уважением подумал Петрика.
– Цель визита? – спросил пограничник.
– Сугубо личная, – сказал крепыш, не отрывая лба от окна.
О том, что он выпил, можно было судить лишь по тому, как медленно и четко произносил крепыш слова. Настоящий молдаванин, умеет пить, подумал Петрика. Эх, если бы еще не думал столько, подумал Петрика.
– А поконкретней? – спросил пограничник.
– Поконкретнее? – спросил задумчиво крепыш.
– Поконкретнее, – с усмешкой сказал пограничник.
– Поездка в северную столицу России, город Санкт-Петербург на церемонию вручения литературной премии «Национальный бестселлер» в качестве лауреата, коим я и являюсь по результатам голосования высокого жюри, – проговорил умеющий пить, но чересчур задумчивый молдаванин, глядя в окно.
– Ни разу не запнулся, – подумал восхищенно Петрика.
– Гм, – сказал пограничник.
Молча протянул документы, и ушел, оглядываясь.
Крепыш сунул паспорт в карман, не глядя, и хлебнул.
Поезд тронулся.
* * *
Утром, когда остывшие тела умерших от цианида Петрики и Толика вынесли из поезда, а проводники, трясущиеся после допроса, отпаивали друг друга валерианой, очкарика о с сыном перевели в другой вагон. С очкарика еще взяли расписку о невыезде по приезду.
– Придется дать показания еще, – сказали хмуро два следователя.
Очкарик покивал судорожно, и утащил мальчишку в соседний вагон, где им выделили отдельное купе. Без соседей, от греха подальше…
Вагон мрачно молчал. Смеялся только лауреат премии «Национальный бестселлер», открывавший девятую бутылку. Он называл это «уважить Роспотребнадзор». В проклятое купе, опечатывать которое не было смысла, уселись два следователя, которым все равно нужно было ехать до Москвы. Вздохнули. Покачали головами.
– Долбанные молдаване, – сказал один.