Петрика от негодования едва не подавился ногтем, которым чистил зубы. Ну что за хрень пишут в этих идиотских книгах, а?!
– Значит, – сказал он, негодуя, и сев, – двадцать абрикосов убивают человека, по-твоему?
– Не по-моему, – сказал ботаник, – а по-ихнему.
– По чьихнему? – спросил в ярости Петрика.
– По академие-наук-хнему, одобрившему в печать издание «Мир живой природы для детей», издательство АСТ, – прочитал, издеваясь, очкарик.
– АБС, – в ярости сказал Петрика.
– Что? – не понял очкарик.
– А, – махнул рукой Петрика, и, негодуя вышел.
– Куй на, – шепотом сказал очкарик.
Мальчишка захихикал.
* * *
Постепенно в вагоне стало хорошо. В нескольких купе пили вино. Во всех кушали жареную рыбу. Проводники носились между купе, но их всюду слали к чертовой матери, и это было еще не самое отдаленное место, куда их просили пойти. До русской таможни оставалось еще половина суток
Проснулся Толик, и Петрика раздавил с ним баклажку, рассказав про несусветную чушь, которую нес этот кретин по купе.
Толик только диву давался.
– Значит, двадцать абрикосов и ты покойник?! – не верил своим ушам он.
– Точно тебе говорю! – злился Петрика.
– Ну ученые лещи копченые! – смеялся Толик.
– Говны копченые!!! – возмущался Петрика.
Дверь купе открылась и мимо них с независимым видом прошел ботаник с сыном. Оба держали в руках… зубные щетки. Толик чуть с откидного стула не упал. Когда ботаник с сыном скрылись в туалете, Толик повернул свое лукавое лицо истинного бессарабца к Петрике и сказал:
– Культура…
После чего беззвучно рассмеялся.
Петрике стало легче. С Толиком все становилось ясным и понятным. Толик быстро соображал и был веселым. Он всегда разбирался, что к чему, и помогал разобраться в этом своим односельчанам. Толика на мякине не проведешь. Петрика был спокоен: если ботаника собрался высмеять Толик, то ботанику не несдобровать. Никому не устоять против лукавой молдавской насмешки. Тем более, какому-то говну очкастому из-под Тирасполя. Парни дернули еще вина, не стесняясь. Впереди было месяца три изнурительной работы на стройке. На сырой санкт-петербургской даче, у какого-то немца, у которого в прошлом году ребята из их села поставили забор. Фамилия у него была странная. Левантон… Левентан? Ну, да неважно.
Важно было лишь то, что климат в Санкт-Петербурге сырой, хозяин пьяных не любил, все время что-то черкал да читал, глаза портил, так что следовало заранее разогреться и напиться вдоволь. Так что ребята купили на украинском полустанке бутылку водки, – ну, чисто погреться. И, конечно, кастрюлю вареников. Продолжать решили в купе. В тамбуре, куда вышли предварительно покурить, стоял крепкий мужик. С серьгой в ухе, фигурой боксера и сумасшедшими глазами, которые не позволили Толику пошутить насчет серьги. Мужчина почему-то пел. Получалось ужасно.
– Молдаване, молдаване, мое сердце под прицелом! – выл он протяжно.
– Офицеры, молдаване, пусть свобода воссияет, – ревел он затем.
– Заставляя мля огнем сиять сердца! – кричал он, после чего пил из горлышка коньяк.
– Здоров, братишки, – обратился он, наконец к Петрике с Толиком.
– Здоров, – сказали они.
– Закурить есть? – спросил он.
– Есть, – сказали Петрика с Толиком и достали свои папиросы.
– А я бросил! – радостно сказал мужчина.
– Тогда нет, – сказали Петрика и Толик.
– Я лейтенант запаса молдавской армии, – сказал мужчина.
– Так точно, – сказали Толик и Петрика.
Молдаване Толик и Петрика, как всегда, когда с молдаванами разговаривают строго, отвечали негромко, внимательно, и глядели себе под ноги. Мужчина хлебнул еще коньяку, покрутил головой, разминаясь, и сказал:
– Сегодня я отмечаю день Национальной армии, в которой никогда не служил, и это блядь очень характерный для постмодерниста поступок.
Стало понятно, что мужчина нарывается на драку. Вот уже и ругается «дернистом» каким-то..
– Споем?! – спросил он их.
– Ой! – сказал Толик и показал пальцем за спину крепышу.
Тот обернулся, а Петрика и Толик шмыгнули в вагон, а там стремительно бросились в купе. Прислушались. В вагоне кто-то потопал. Потом раздался голос:
– Друзья, где же вы?!
Толик и Петрика переглянулись и заперли дверь.
Опасность миновала, так что друзья снова развеселились. Тем более, что в купе происходили ужасно смешные вещи.
Очкарик учил сына писать.
* * *
Выпив еще вина, Толик с ласковой улыбкой простачка начал атаку. Свесившись сверху, он спросил:
– Пишете?
– Ага, – буркнул папаша.
– Все пишете… – сказал Толик.
– Ага, – сказал папаша.
– А не надоело? – спросил Толик.
– Не-а, – сказал папаша.
– А я его спрашиваю, – ласково сказал Толик.
– Его? – спросил папаша.
– Ну да, – мягко пропел Толик.
– Не надоело? – спросил папаша.
– Нет, – сказал мальчишка, выводивший букву фломастером в блокноте.
– Какой пацан у вас бледный, – сказал со вздохом Толик.
– Вот мой, старший, их у меня трое, он в семь лет уже в поле, работать помогает, а сам весь крепкий, здоровяк, – сказал Толик.
– А ваш… бледный какой-то.
– Это у него кожа такая, – сказал папаша, поправив очки.
– А вот вы кто? – спросил Толик.
– Я? – спросил папаша нервно.
– Ага, – сказал Толик.
– Я библиотекарь, – сказал нервно очкарик.
– Зарплата небось маленькая? – спросил Толик.
– Ну да, – сказал очкарик неуверенно…
– Так езжай в Москву, зарабатывать, – сказал Толик.
– А ребенок? – спросил папаша.
– А что ребенок? – спросил Толик.
– Профессор ты профессор, – пристыдил он библиотекаря, – ребенок твой вырастет и будет стыдиться своего отца, который ему даже кроссовок купить не может.
– Ребенку нужен отец… рядом… – неуверенно сказал библиотекарь, произведенный Толиком в профессора.
Толик улыбнулся. Петрика наслаждался. В почерневшем окне мелькали огни деревенек, потерявшихся в густых черниговских лесах. От тусклого света снова клонило в сон.
– Ребенку нужно, чтобы он был одет не хуже других, и магнитола у него была, и мопед, чтоб девчонку покатать, – сказал Толик.