Что до колыбельных, то андалузское влияние преодолело море, а севера так и не коснулось. Мелодии и ритмы андалузского баюканья населили южный Левант и легко узнаются в каком-нибудь балеарском «ву-вей-ву», а из Кадиса они доплыли до Канарских островов, где не утратили андалузского акцента в милых канарских «арроро».

Можно составить мелодическую карту Испании и по ней наблюдать, как стираются границы провинций, как идет круговорот жизненных соков при вдохе и выдохе времен года. И различить ту прочную основу, что скрепляет иберийскую мозаику, тот облачный остов над ливнем, который с беззащитной чуткостью моллюска сжимается при любом вторжении чуждого и, переждав беду, вновь набухает густыми и древними соками Испании.

1928

Цыганское романсеро

Романс о луне, луне
Перевод А. Гелескула

Луна в цыганскую кузню

вплыла жасмином воланов.

И смотрит, смотрит ребенок,

и глаз не сводит, отпрянув.

Луна закинула руки

и дразнит ветер полночный

своей оловянной грудью,

бесстыдной и непорочной.

– Луна, луна моя, скройся!

Если вернутся цыгане,

возьмут они твое сердце

и серебра начеканят.

– Не бойся, мальчик, не бойся,

взгляни, хорош ли мой танец!

Когда вернутся цыгане,

ты будешь спать и не встанешь.

– Луна, луна моя, скройся!

Мне конь почудился дальний.

– Не трогай, мальчик, не трогай

моей прохлады крахмальной!

Летит запоздалый всадник

и бьет в барабан округи.

На ледяной наковальне

сложены детские руки.

Прикрыв печальные веки,

одни в ночной глухомани,

из-за олив выходят

бронза и сон – цыгане.

Где-то сова зарыдала —

так безутешно и тонко!

За ручку в темное небо

луна уводит ребенка.

Вскрикнули в кузне цыгане,

замерло эхо в горниле…

А ветры пели и пели.

А ветры след хоронили.

Пресьоса и ветер

Пергаментною луною

Пресьоса звенит беспечно,

среди хрусталей и лавров

бродя по тропинке млечной.

И, бубен ее заслыша,

бежит тишина в обрывы,

где море в недрах колышет

полуночь, полную рыбы.

На скалах солдаты дремлют

в беззвездном ночном молчанье

на страже у белых башен,

в которых спят англичане.

А волны, цыгане моря,

играя в зеленом мраке,

склоняют к узорным гротам

сосновые ветви влаги…

Пергаментною луною

Пресьоса звенит беспечно.

И обортнем полночным

к ней ветер спешит навстречу.

Святым Христофором вырос

нагой великан небесный —

и мех колдовской волынки,

поет голосами бездны.

– О, дай мне скорей, цыганка,

откинуть подол твой белый!

Раскрой в моих древних пальцах

лазурную розу тела!

Пресьоса роняет бубен

и в страхе летит, как птица.

За нею косматый ветер

с мечом раскаленным мчится.

Застыло дыханье моря,

забились бледные ветви,

запели флейты ущелий,

и гонг снегов им ответил.

Пресьоса, беги, Пресьоса!

Все ближе зеленый ветер!

Пресьоса, беги, Пресьоса!

Он ловит тебя за плечи!

Сатир неземного леса

в зарницах нездешней речи…

Пресьоса, полная страха,

бежит по крутым откосам

к высокой, как сосны, башне,

где дремлет английский консул.

Дозорные бьют тревогу,

и вот уже вдоль ограды,

к виску заломив береты,

навстречу бегут солдаты.

Несет молока ей консул,

спешит унять лихорадку

стаканчиком горькой водки,

но ей без того несладко.

Она и словечка молвить

не может от слез и дрожи.

А ветер верхом на кровле,

хрипя, черепицу гложет.

Схватка

В токе враждующей крови

над котловиной лесною

нож альбасетской работы

засеребрился блесною.

Отблеском карты атласной

луч беспощадно и скупо

высветил профили конных

и лошадиные крупы.

Заголосили старухи

в гулких деревьях сьерры.

Бык застарелой распри

ринулся на барьеры.

Черные ангелы стелют

снежную пряжу по скалам.

Черными крыльями стынет

сталь с альбасетским закалом.

Монтилец Хуан Антоньо

листом покатился палым.

В лиловых ирисах тело,

над левой бровью – гвоздика.

И огненный крест венчает

дорогу смертного крика.

Судья с отрядом жандармов

идет масличной долиной.

А кровь змеится и стонет

немою песней змеиной.

– Так повелось, сеньоры,

с первого дня творенья.

В Риме троих недочтутся

и четверых в Карфагене.

Полная бреда смоковниц

и отголосков каленых,

заря без памяти пала

к ногам израненных конных.

И ангел черней печали

тела окропил росою.

Ангел с оливковым сердцем

и смоляною косою.

Сомнамбулический романс

Любовь моя, цвет зеленый.

Зеленого ветра всплески.

Далекий парусник в море,

далекий конь в перелеске.

Ночами, по грудь в тумане,

она у перил сидела —

серебряный иней взгляда

и зелень волос и тела.

Любовь моя, цвет зеленый.

Лишь месяц цыганский выйдет,

весь мир с нее глаз не сводит —

и только она не видит.

Любовь моя, цвет зеленый.

Скользнули потемки в воду,