– Та-ак, – удовлетворенно протянул он. – Уже лучше.
Присел на корточки и оторвал золотые пряжки с моих туфель, потом вдруг крепко взял за кюлоты и дернул, так что шов сзади треснул и разошелся.
– Что вы делаете? – в панике вскричал я, отпрыгивая.
– Ну как, Маса? – спросил полоумный статский советник японца.
Тот, наклонив голову, оценивающе осмотрел меня и заметил:
– Тюрки берые.
– Верно. Чулки п-придется снять. И уж больно гладко вы выбриты, это в здешних местах не comme il faut. Дайте-ка…
Он шагнул ко мне и, прежде чем я успел заявить протест, размазал пыль с моего темени по всему лицу.
Мне уже было все равно. Я снял белые шелковые чулки и спрятал их в карман.
– Ладно, в темноте сойдет, – смилостивился Фандорин, а его камердинер даже удостоил меня похвалы:
– Отень харасё. Отень курасиво.
– Теперь куда? К этому Культе? – спросил я, горя желанием поскорее взяться за дело.
– Не так б-быстро, Зюкин. Нужно дождаться ночи. Пока расскажу вам, что мне известно о Культе. Он слывет у московских уголовных личностью загадочной и многообещающей. Вроде как Бонапарт во времена Директории. Его побаивается сам Король, хотя открытой войны меж ним и Культей нет. Шайка у однорукого маленькая, но отборная – ни одной «шестерки». Сплошь фартовые, проверенные. Мой человек из уголовного сыска, весьма авторитетный профессионал, полагает, что будущее российского преступного мира именно за такими вожаками, как Культя. У него в б-банде не бывает ни пьяной гульбы, ни драк. За мелкие дела они не берутся. Готовят налеты и гоп-стопы обстоятельно, исполняют чисто. У полиции среди людей Культи нет ни одного осведомителя. И логово у этой банды, как я уже имел честь вам сообщить, охраняется самым тщательным образом, на военный манер.
На мой взгляд, всё это звучало в высшей степени неутешительно.
– А как же мы до него доберемся, если он такой осторожный?
– По чердакам, – ответил Фандорин, и поманил за собой.
Некоторое время мы шли какими-то мрачными, зловонными дворами. Наконец подле слепой, безоконной стены, ничем не отличавшейся от соседних, точно таких же, Эраст Петрович остановился. Взялся за водосточную трубу, с силой потряс ее, послушал, как дребезжит жесть.
– Выдержит, – пробормотал он, как бы обращаясь к самому себе, и вдруг быстро, без малейшего усилия, стал подниматься по этой хлипкой конструкции.
Маса нахлобучил свой котелок поглубже и полез следом, похожий на ярмарочного медвежонка, что обучены карабкаться по столбу за сахарной головой.
В народе говорят: взялся за гуж – не говори, что не дюж. Я поплевал на руки, как это делает наш кухонный лакей Сявкин, когда рубит дрова, перекрестился и взялся за железную скобу. Так, ногу на приступку, другую – ох! – дотянуть до обруча, теперь другой рукой за выступ…
Чтобы не было страшно, принялся подсчитывать убытки за два последних дня. Вчера проспорил пятьдесят целковых Масе, сегодня проездил на извозчике утром два с полтиной и вечером пять, итого семь пятьдесят, да еще «псы» хитровские унесли портмоне с сорока пятью рублями. Прибавить сюда загубленную парадную форму – хоть и казенная, а все равно жалко.
Тут я случайно глянул вниз и разом забыл про убытки, потому что земля оказалась гораздо дальше, чем я предполагал. Снизу стена выглядела не такой уж высокой, этажа в три, а сверху посмотреть – сердце екает.
Фандорин и Маса давно уже перелезли на крышу, а я всё полз по водостоку и вниз больше старался не смотреть.
Когда добрался до козырька, вдруг понял, что нипочем на него не залезу – вся сила на подъем ушла. Повисел так, в обнимку с трубой, минут пять, а потом на фоне лилового неба возникла круглая голова в котелке, Маса взял меня рукой за ворот и в два счета выволок на крышу.
– Благодарю, – сказал я, ловя ртом воздух.
– Не стоит брагодарности, – поклонился он, стоя на четвереньках.
Мы поползли на противоположную сторону крыши, где, распластавшись на животе, лежал Фандорин.
Я пристроился рядом – не терпелось понять, что это он там высматривает.
Первое, что увидел – багровую полоску уходящего заката, истыканную черными иглами колоколен. Но Фандорин разглядывал не небо, а старинный покосившийся дом с заколоченными окнами, расположенный на противоположной стороне улицы. Видно, когда-то, давным-давно, дом был хорош и крепок, но от небрежения обветшал и осел – такой проще снести, чем обновить.
– Тут в начале века была фактория виноторговцев братьев Мебиус, – шепотом стал объяснять Эраст Петрович, и я отметил, что при шепоте заикание из его речи совершенно исчезает. – В подвале – глубоченные винные погреба. Говорят, помещалось до тысячи бочек вина. Французы в двенадцатом году что не выпили, то вылили. Будто бы целый винный ручей до Яузы стекал. Изнутри дом выгорел, крыша провалена. Но подвалы уцелели. Там у Культи резиденция. Видите молодца?
Приглядевшись, я заметил, что с улицы ответвляется покатый съезд в ворота, много ниже уровня мостовой. Спиной к воротам стоял и лузгал семечки какой-то парень в таком же, как у Фандорина, картузе.
– Часовой? – догадался я.
– Да. Подождем.
Не знаю, сколько времени продолжалось ожидание, потому что мой хронометр остался в ливрее (вот еще к списку убытков: серебряный наградной брегет, его было жальчее всего), но не час и не два, а больше – я уж и подремывать стал.
Вдруг я не столько услышал, сколько почувствовал, как Фандорин напрягся всем телом, и мою дрему сразу как рукой сняло.
Снизу донеслись приглушенные голоса.
– Шило, – сказал один.
– Лузга, – откликнулся другой. – Проходь. С цидулкой?
Ответа на этот непонятный вопрос я не расслышал. Приоткрылась и снова закрылась дверца, врезанная в ворота, и снова стало тихо. Часовой зажег цигарку, его лаковой козырек тускло блеснул в лунном свете.
– Всё, пошел, – шепнул Фандорин. – Ждите здесь. Если махну – спускайтесь.
Минут через десять к дому разболтанной походочкой приблизилась узкая фигура. Оглянулась через плечо, пружинисто сбежала к часовому.
– Здорово, москва. Стенку сторóжишь?
Разумеется, это был Фандорин, но в его речи зачем-то появился явный польский выговор.