— В любом случае Юити изменился, — вклинился Сюнсукэ.
— Я бы не сказал. Почему вы так говорите?
— Я не знаю. Все-таки он изменился. Боюсь, что так и есть на самом деле, ну, на мой взгляд.
— Он стал отцом сейчас, однако он все еще ребенок. Он нисколечко не изменился в основе своей.
— Давайте не будем спорить. Вы знаете Юити намного лучше, чем я могу его знать, — сказал Сюнсукэ, тщательно натягивая одеяло из верблюжьей шерсти на свои больные невралгией колени, чтобы защитить их от морского ветра, и тут же ловко переменил тему разговора: — Кстати, меня очень заинтересовало то, что вы сказали сейчас по поводу соотношения аморальности и комичности в человеческих поступках. В настоящее время из нашего воспитания исключили зло, а в прежние времена оно подвергалось доскональному изучению. Метафизика зла умерла, осталась одна только комедийность. Вот такие дела! В этом есть что-то забавное, не правда ли? Чахлый, болезненный комизм… Эта болезнь нарушает баланс жизни. Однако если аморальность будет соблюдать свое достоинство, то равновесие в жизни не поколеблется. Право, эта логика может показаться странной, не так ли? Когда возвышенное дряхлеет, а комическое набирает варварскую мощь, то разве это не свидетельствует о том, что философия современности стала мелкотравчатой?
— Я отнюдь не рассматриваю аморальное как нечто величественное.
— Вы считаете, что зло, этот величайший делитель всего сущего, может быть простым и заурядным? — Сюнсукэ впадал в свой лекторский тон десятилетней давности. — В древней Спарте мальчики не наказывались за ловко совершенную кражу, поскольку считалось, что это развивает в них проворность, необходимую на поле сражения. Один мальчик украл лисицу, однако оплошал и был схвачен. Спрятав лисицу под одежду, он отрицал свой проступок. Лисица прогрызла мальчика до кишок. Тем не менее он продолжал отнекиваться и умер, не закричав от боли. Вы, возможно, сочтете, что эта трогательная история, достойная всякой похвалы, повествует о том, как стойкость духа искупает провинность, а также о возмещении добродетели, потерянной из-за воровства. Вовсе нет. Спартанский мальчик застыдился того, что разоблачение его необычайного порока было низведено к заурядному преступлению, вот и умер. В нравственности спартанцев присутствовало чувство эстетизма, и это не могло быть исключением для Древней Греции. Изысканное злодеяние намного красивей, чем топорная доброта, а следовательно, добродетельней. Древняя мораль отличалась простотой и строгостью, и потому великолепие всегда было на стороне утонченности, а юмор придерживался грубости. В наши дни, однако, мораль отделилась от красоты. Благодаря низменным буржуазным принципам мораль заняла позицию посредственности, так сказать, «золотой середины». Красота стала напыщенной, старомодной и в той же степени возвышенной, как и комичной. И чему отдать предпочтение, это уже не имеет значения в наши дни. Однако, как я говорил раньше, фальшивый модернизм и псевдогуманизм распространяют еретические доктрины украшательства человеческих недостатков. Искусство нового времени, начиная с Дон Кихота, имеет тенденцию к прославлению комедийности. Вы, господин Кавада, как президент автомобильной компании, возможно, не стали бы возражать против вашей гомосексуальности при всем ее комизме, если бы эта комичность была обращена в культ обожания. Короче, что смешно, то и красиво. Чем меньше вы способны сопротивляться своим склонностям при вашем воспитании, тем больше это вызывает радостное ликование в обществе. Прежде ты должен быть сломлен, чтобы затем стать явлением современности, заслуживающим уважения…
— Гуманизм! Гуманизм! — пробормотал Кавада. — Это единственное прибежище, где мы можем спрятаться, это единственная крыша для нашей защиты. И что, разве это так необходимо — протаскивать в человеческую природу извращенность как свидетельство того, что ты сам человек? Все-таки человечество есть человечество… И разве не по-человечески будет поступать так, как поступают все обыкновенные люди, желающие найти подтверждения истины за пределами человеческого — в Боге, в материи, в науке? Вся комичность, вероятно, в том-то и заключается, что мы отстаиваем себя как человечество и с этой же человеческой меркой защищаем свои инстинкты. Однако люди в обществе, которые должны были бы прислушиваться к нам, вовсе не интересуются нами как личностями.
С чуть заметной ухмылкой Сюнсукэ проронил:
— Зато у меня большой интерес к этим персонажам.
— Вы, сэнсэй, особенный случай.
— Да. В конце концов, я обезьянка от искусства.
Раздался громкий плеск воды на носу яхты. Собеседники взглянули в ту сторону. Это нырнул в воду и поплыл Юити, вероятно, потому, что почувствовал себя покинутым, или потому, что ему наскучил их занудный диалог. В зеркально гладком желобе между волнами сверкали мышцы спины и мускулы рук пловца.
Юити нырнул в море не без намерения. В сотне метров по правому борту от яхты показались острова Надзима, чей бесформенный силуэт, различимый с побережья Абудзуру, высился над линией океанского горизонта. Надзима — это продолговатая гряда разбросанных, едва-едва торчащих над поверхностью моря низеньких голых скал. На них не росли деревья, за исключением одинокой приземистой скрученной сосенки. Над водой по центру наиболее высокой скалы вздымались огромные ворота тории [90] ; будучи еще недостроенными, они крепились толстыми веревками, которые протянулись от грунта; из-за этого сооружения вид необитаемых островов казался мистическим.
Тотчас из облачной завесы просочились лучи, и тории вместе с мощными канатами вознеслись в солнечном сиянии, играя многозначительными тенями. Строителей нигде не было видно. Не было видно и храма, который должен был бы располагаться за воротами тории. Вследствие чего нельзя было определить, в какую сторону были обращены эти ворота. Они возвышались над морем отрешенно и бесприютно, будто подражая безмолвному поклонению безымянному божеству. В тени они выглядели черными, однако вся акватория окрест блистала от солнца на западной части небосклона.
Юити схватился за первую скалу и вскарабкался на остров. Казалось, что ребяческое любопытство толкало его к тому, чтобы приблизиться к воротам. Он скрылся между двумя скалами и вновь появился на вершине следующей скалы. Когда он подошел к храмовым воротам, изящные скульптурные линии вычертили прекрасный силуэт обнаженного юноши, за спиной которого пламенела западная часть небосклона. Юити оперся одной рукой на ворота, а другую руку взметнул вверх и помахал своим спутникам на яхте.
Кавада подвел «Ипполита» к островам Надзима насколько можно близко, ни разу не чиркнув днищем о подводные камни; остановился в ожидании, пока Юити не вернется на борт.
Сюнсукэ указал на фигуру молодого мужчины у храмовых ворот и произнес:
— А это забавно?
— Нет.
— Что тогда?
— Это красиво. Пусть пугающе, но ничего не поделаешь.