Она никогда не любила готовить. Возможно, причиной тому был ее отец, который всегда сидел за столом с отсутствующим видом и не ел, а заглатывал еду. Она долго подбирала сравнение такой трапезе, пока наконец не вспомнила дядину собаку, которую совсем ребенком видела на его подворье, она наблюдала, как пес пожирал куски своего любимого рубца. Если ему мешали, он порыкивал и скалил зубы, после чего сразу же опять принимался за еду.
Без всякой радости готовила она для своего мужа, столь же безрадостно для себя, и уж если быть честной, то и для детей, после того как муж ушел из дому. Но потом, когда всего стало в обрез и у людей пропал всякий интерес к кулинарии, ведь специи практически исчезли, в ней, совершенно неожиданно, пробудилась страсть к стряпне. Ей даже доставляло удовольствие готовить еду, имея под рукой лишь самую малость продуктов. Она пыталась придать знакомый вкус новым блюдам. Пробовала готовить то, что прежде, когда всего было в избытке, никогда не варила. Сделать из малого многое, сказала она себе, варить по воспоминаниям. Вкус она помнила, но специй больше не было, в этом все дело, осталось лишь воспоминание, память о вкусовых ощущениях, она помедлила, подыскивая слово, которое бы в точности соответствовало этим ощущениям: память вкуса.
Они пили вино вперемежку с прозрачным грушевым шнапсом, потому что оно было сладкое, как ликер.
«Завтра разболится голова, – сказала она. – Но сегодня мне все равно».
«Да, – согласился он, – завтра наступит завтра. Если у меня разболится голова, мне уж точно будет все равно, а английским танкам и подавно».
На какой-то момент она не нашлась что ответить. Да и что тут скажешь? – подумала она, я бы просто обняла его.
Она рассказывала ему, что теперь запрещено передавать по радио шлягер «Все кончается, все проходит мимо». Почему? Потому что каждый знает новый текст: «Все кувырком, все бьется вдребезги», сначала катится кубарем Адольф Гитлер, а вслед за ним его партия.
Кухня согрелась, правда, не настолько, чтобы можно было снять жакет, но она вся пылала. Лена сидела за кухонным столом в одной блузке, и Бремер мог разглядеть то, что я видел на фотографиях: ее пышную грудь. Она налила в его стакан еще шнапса. Ее коллега тайком гнал этот шнапс в своем небольшом садике, где складывал груши в бочку. Тишину спокойной ночи разорвали выстрелы зенитной пушки калибра 8,8 из бункера на Хайлигенгайстфельд; один, два, считала Лена, три, четыре, пять. Это был сигнал воздушной тревоги, с тех пор, как отключили электричество. «Мы идем в бомбоубежище?» «Нет», – ответил он.
Она поднялась, немного помедлила, сделала один шажок и сказала себе: а что, если он не захочет, если испугается, если отодвинется или даже поморщится, чуть-чуть, или только вздрогнет, тогда… да, что же тогда? Она подошла к нему, села рядом на диван. Они чокнулись остатками мадеры. Надеюсь, мне не станет плохо, подумала она, только бы меня не вырвало. Его разрумянившиеся щеки пылали, но, может, это пылало ее лицо? Она уловила далекие выстрелы отбоя. Значит, тревога была ложной. «Если хочешь, можешь остаться». И чуть позже, лежа в холодной спальне на белой нескладной супружеской постели, в которой она проспала целых пять лет одна, Лена сказала: «Ты можешь, если хочешь, остаться здесь насовсем». И это «насовсем» она промолвила как бы между прочим, как само собой разумеющееся. Неточное слово, и тем не менее она знала: то было слово, которое могло решить судьбу их обоих.
Он лежал на ее подушке, закинув руку за голову, она видела огонек его сигареты. Тут бывает кто-нибудь? Иногда. Но никто, кому я должна открыть. Это последняя квартира. Наверх вряд ли кто зайдет. А если придет, можешь спрятаться в чулан. Я запру дверь снаружи. Его лицо на миг просветлело. Издалека все еще доносились выстрелы зенитки. Они уже больше не бомбят мосты через Эльбу, мосты, которые в прошлые годы пытались уничтожить. Теперь они хотят взять их по возможности целыми. Они бомбили подводные лодки в гавани. И только тут она заметила, что он уснул. С горящей сигаретой в руке. Лена осторожно вынула ее и погасила. Она тихо лежала рядом и смотрела на него, слушала его дыхание, спокойное, ровное, потом осторожно погладила его предплечье, округлое место, где рука переходила в плечо.
В четыре часа зазвонил будильник. Он тут же вскочил с кровати. Она слышала, как он пошел в туалет, умылся. Вернулся назад. Она лежала, опершись на руку, и наблюдала, как он, не произнося ни слова и не глядя на нее, натягивал серые подштанники, нижнюю рубашку, затем форменку и синие брюки. Он ходил по квартире, словно что-то искал, открывал двери, заглядывал в чулан, в оба больших шкафа, смотрел в окна на темную улицу, отсюда был виден лишь маленький ее кусочек. Дом напротив был немного пониже. Так он стоял, таращился в темноту и думал о том, как в последние два дня они учили его стрелять из фаустпатрона по бронированным танкам. Выходит, этот обер-фельдфебель с Рыцарским крестом и восемью нашивками на рукаве собственноручно прикончил восемь танков. Группа народных штурмовиков, два военных музыканта, два штабиста-ефрейтора, писарь из какого-то штаба, несколько матросов, в основном же ребята из гитлерюгенда. Фаустпатроны очень легкие, по силам даже ребенку, говорил обер-фельдфебель. Надо только оставаться спокойным, хладнокровным, подпустить танк на расстояние пятидесяти метров, затем вскинуть фаустпатрон на плечо, взять объект в визир, как следует зафиксировать, задержать дыхание и выстрелить, но необходимо быть очень внимательным и следить, чтобы никто не оказался позади вас, иначе тот поджарится заживо, как цыпленок. Бремер нацелил свой фаустпатрон на разрушенную стену и выстрелил. Заряд взорвался точно в указанном месте, усеяв все вокруг мелкой кирпичной крошкой. «Хорошо, – сказал инструктор, – танку сейчас был бы конец». Вот только танк не стена на фоне ландшафта. Танки движутся. Обычно их много. И они стреляют. По мере приближения они превращаются в грозные, громадные, чудовищные стальные колоссы. Поэтому надо суметь вырыть в земле окопчик на одного человека. Инструктор показал, как выкопать такую яму, чтобы ее не сразу заметили стрелки из танка. Для этого надо аккуратно уложить вокруг окопчика газеты и насыпать на них землю, чтобы потом вместе с газетами унести ее отсюда. Темная свежевырытая земля, даже самая ее малость, выдает позицию стреляющего. Она становится мишенью для танковых орудий. И танки ринутся туда.
И лишь позднее, после того как ребята из гитлерюгенда отправились по домам, инструктор рассказал морякам, что произойдет, если пойдут танки. «Это случилось с одним моим другом, – сказал он, глотнув датской водки из конфискованного продовольственного склада. – Сидишь себе в этой маленькой дыре, и танк проезжает по ней, прокручивая сначала правой гусеницей, потом левой, и закапывает тебя, так что ты оказываешься в вырытой тобой собственной могиле и только видишь, как стальная махина медленно надвигается на тебя. Вот так. Выпьем, – предложил он, – за это стальное небо».
«Иди ко мне», – сказала она и протянула к нему руку. Бремер снял брюки, форменку, нательную фуфайку, схватил простертую к нему руку и опустился на зыбкую постель. Так он, Герман Бремер, боцман, стал дезертиром.
О чем думал Герман Бремер, когда опять лег в постель к Лене Брюкер? Испытывал ли он страх? Угрызения совести? Сомнения? Говорил ли он себе: «Я предал своих товарищей, я – свинья»? С каждым кругом, который очерчивала секундная стрелка на светящемся циферблате его часов, он все дальше удалялся от своей части, удобно пристроившись на Ленином плече; он бросил в беде своих товарищей, которые в это время поднимались на грузовики; уже запустили двигатели, машины тряхнуло и окутало облаком вонючего дыма, солдаты сидели в кузовах и ждали. Обер-лейтенант, как и Бремер, взглянул на часы, словно бы еще поджидая кого-то, его подопечные сидели молча, кто курил, кто спал, натянув на голову плащ-палатку: народные штурмовики, матросы, оба военных музыканта; было холодно, и, по-прежнему не переставая, сеял дождь. Но вот обер-лейтенант поднял руку, вскочил в головной грузовик, и четыре машины тронулись в путь в направлении мостов через Эльбу, Харбурга, Буххольца. Тамошние жители – дети, женщины и старики – уже выкопали траншеи, по которым несколько лет спустя я, еще совсем небольшой парнишка, лазил вместе с другими детьми. Мы раскапывали лопатами обвалившуюся с боков траншей землю и находили там настоящие сокровища: искореженные котелки, походные фляги, ржавые каски, патроны, штыки, иногда карабины. Георг Фюллер нашел однажды даже пулемет-42, «пилу Гитлера», а в другой раз – ржавый Железный крест, блестела лишь серебряная окантовка. Но никаких остатков мундира и тем более скелета. Орден лежал среди проржавевших застежек кобуры, карабинов, газовых масок, патронов и походных фляг, из которых по каплям еще вытекала коричневатая, похожая на чай жидкость. Отходы приближающейся к концу войны. В этой траншее, как, впрочем, и во многих других, не дошло до решающего боя, а только до перестрелки, после чего немецкие солдаты, уже давно переставшие быть армией, отступили.