Но Бремер не мог этого знать. Бремер был охвачен страхом; он боялся оставаться у Лены Брюкер и боялся идти на передовую. У него было лишь два пути: дезертировать и тогда, что было вполне вероятно, получить пулю в лоб от своих соотечественников за дезертирство либо отправляться на фронт, где снаряды английских танков разорвут его на части. Но обе альтернативы не исключали возможности остаться в живых. Где же больше шансов? Вот это был вопрос вопросов, и в поисках ответа на него мысли Бремера метались в голове, как и он в постели.
Когда две недели тому назад закончился его официальный отпуск в Брауншвейге и он отправился в Киль, его угораздило застрять именно в Плёне. Бремер явился в тамошнюю комендатуру для отметки своего отпускного свидетельства. Чтобы выжить в войне, именно в ее конечной фазе, когда все уже предрешено, самым важным становится соблюдение бюрократических формальностей. Необходимо по пути следования подтверждать, где, как, когда и куда направляется военный, чтобы не предстать перед каким-нибудь летучим военно-полевым судом. Его расквартировали в физкультурном зале какой-то школы, в которой размещался дивизионный штаб. Рано утром он проснулся от громкого рыка и команд, по коридору маршировали подбитые гвоздями сапоги. Он взял бритвенный прибор и вышел из зала. Запах учебки вызывал в нем отвращение, пахло мастикой для пола, потом и страхом новобранцев. По коридору навстречу ему шли трое солдат, по краям двое с ружьями, тот, что посередине, еще совсем молодой, может лет восемнадцати или девятнадцати, держал руки за спиной, и его униформа – это сразу бросилось Бремеру в глаза – была неправильно застегнута, а в косматых волосах он заметил торчащую соломинку. Все трое шли прямо на него, никто из них – все простые солдаты – не удосужился уступить ему, боцману, во всяком случае это ранг фельдфебеля, дорогу, так что ему самому пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить эту троицу. Шедший посередине юноша, нет, мальчишка, не отрывал взгляда от пола, словно искал там что-то; дойдя до Бремера, он поднял голову и глянул на него, только бросил взгляд, не боязливый, не испуганный, нет, но такой, который, казалось, полностью поглотил Бремера, потом юноша опять опустил глаза, словно боялся споткнуться. Его руки за спиной были закованы в наручники. Умываясь под краном, слишком низким для него, поскольку предназначался для детей, Бремер думал, что сейчас исчезнет увиденная им картина, а стало быть, и он сам. Чуть позже, находясь в уборной, он услышал выстрел.
Его голову, которая покоилась на мягком плече Лены Брюкер, терзали два вопроса: продолжать лежать или встать? Разве не стоило попытаться убежать в последний, в самый последний момент, и не потому, что он помнил о присяге и считал недостойным вот так взять и улизнуть, он просто взвешивал свои шансы сохранить себе жизнь: остаться здесь и переждать, пока кончится война, или спрятаться в кустах где-нибудь в Люнебургской пустоши и потом сдаться англичанам, что, говорят, далеко не так просто, как хотелось бы думать. Переходишь из одной правовой системы в другую, враждебную, что легко приводило к недоразумениям, порой смертельным. Или лучше здесь дождаться конца войны, невзирая на то что тебя могут обнаружить и расстрелять? Тем более что отныне он на веки вечные зависел от этой женщины, которую узнал всего несколько часов тому назад.
Около полудня Бремер проснулся от ноющей головной боли. Он умылся в туалете над умывальником и долго держал голову под струей холодной воды. Затем натянул на себя униформу. Увидел свое отражение в зеркале, ленточку от Железного креста второй степени, значок с гербом Нарвика и серебряный значок конника. Решил, что все это ему уже не поможет, если его обнаружат здесь. Он сделал свой выбор, то есть, точнее говоря, он не сделал ничего. Я пошел курсом, с которого мне уже назад дороги нет, я пленник этой мансарды. И смогу покинуть ее, только если англичане займут город. Стоя у кухонного окна, он посмотрел сквозь гардины вниз. Его взору предстала тихая, без единого деревца узкая улочка и пересекавший ее проулок. Время от времени по ней проходили женщины с ведрами, пустыми, когда они шли вниз по улице, а когда возвращались назад, вода в ведрах колыхалась и выплескивалась. Значит, на улице должен быть гидрант. Один раз улицу перешел пожилой солдат ландвера, в гамашах поверх сапог со шнуровкой, на портупее болтались вещевой мешок и полевая фляга, видимо, он страдал плоскостопием, оттого шел скрючившись, шаркая ногами, да еще косолапил. За его спиной висел допотопный карабин, если Бремер не ошибался – трофейный польский карабин. Навстречу ему шел капитан, оба встретились почти на самой середине улицы. Солдат вялым движением лишь слегка поднял руку в направлении фуражки, что надо было понимать как приветствие. А капитан в длинной серой шинели, ладно пригнанной в талии, наверное сшитой военным портным, даже не отчитал его, не сказал: «Послушайте, хоть подтянитесь, пальцы поднесите к козырьку и чуть коснитесь его, руку надо держать под углом в семьдесят градусов», – и так далее, но нет, капитан прошел мимо и только кивнул головой. В правой руке он держал сетку с картошкой. Капитан несет по улице сетку с картошкой! Никаких сомнений, война проиграна.
Как притих город. Иногда до него доносились голоса. Это играли дети. Иногда, словно эхо, долетал звук артиллерийских залпов. Там, в юго-западном направлении, находился фронт. Потом он увидел женщину. Она стояла в подъезде дома, молодая женщина в коричневом пальто. Бросались в глаза ее светлые шелковые чулки, такое на шестом году войны было большой редкостью. Обыкновенные шелковые чулки телесного цвета. Бремер прошелся по квартире, оглядел вместительный шкаф в гостиной: березовый, полированный, середина его была застеклена, светло-коричневые стекла в свинцовом обрамлении. В шкафу стояло несколько темно-красных граненых рюмок для вина. Стол со стилизованными под старину темными стульями. Такая мебель сгодилась бы и для большой дорогой квартиры. На деревянной стойке для газет и журналов лежало несколько иллюстрированных журналов. Он полистал их. Увидел фотографии минувших событий, журналы были старые, многолетней давности. Танки под Москвой. Капитан-лейтенант Приен с Рыцарским крестом на шее. Зауэрбрух посещает военный госпиталь. Бремер нашел кроссворд и принялся отгадывать его. Время от времени он вставал и смотрел вниз на улицу. Женщина по-прежнему стояла на том же месте. Мимо нее пробегали дети, опять проходили женщины с ведрами, пустыми и полными. Изредка появлялись мужчины, один раз проехал ефрейтор на велосипеде, наверное связной. Спустя час женщина ушла. Пожилая и молодая женщины тащили шотландскую повозку, груженную обломками досок из разрушенных домов. Бремер прочитал статью об Африканском корпусе. Журнал «Ди Иллюстрирте» был трехлетней давности. Сведения из далекого прошлого. Немецкие солдаты жарили под африканским солнцем яичницу на стальной броне своих танков. На одной фотографии запечатлен под пальмами генерал Роммель. Немецкие войска на марше к Суэцкому каналу. «Подбитый Джон Буль», – гласила подпись под рисунком. Раненый английский солдат, которого перевязывает немецкий санитар. На заднем плане подбитый танк, из его люка вырывается черный дым. «Теперь Джон Буль по ту сторону Эльбы», – подумал Бремер.
Он услышал шум мотора и подбежал к окну. По улице неторопливо двигалась открытая машина. В ней сидели трое эсэсовских солдат. Машина остановилась. Водитель подозвал к себе одну из женщин и заговорил с ней, после чего она указала сначала в одну, потом в другую сторону, а затем махнула в направлении дома, на верхнем этаже которого за шторой стоял он. Машина медленно подала назад. Это был миг – потом Бремер поведал об этом Лене, – когда от страха он был готов выброситься из окна. Но потом сообразил, что, возможно, в доме есть черный ход; пока эсэсовцы поднимались бы вверх по лестнице, он мог спуститься вниз. Так в его мозгу родилась сумасшедшая идея убежать на чердак и выбраться оттуда через люк на крышу, где, стоя на водосточном желобе, он прижался бы к откосу крыши. И в довершение этих проносившихся в голове лихорадочных мыслей зародилась еще одна – подозрение, самое безумное, которое лишь теперь, когда Лена уже здесь, можно с полным правом назвать безумным, хотя это и вполне понятно: что она донесла на него в полицию, из страха, смертельного страха, потому что того, кто прячет дезертиров, расстреливают или вешают. Еще он подумал, что, быть может, вчера кто-то видел, как он с ней поднимался наверх, тот, кто не мог уснуть и, подобно ему, выглядывал из окна. Перед его мысленным взором тотчас возникла припавшая к окну женщина, которая не сводила глаз с ночной улицы, он сразу представил себе, как он вместе с Леной, укрывшись плащ-палаткой, входил в подъезд. Он прижался ухом к входной двери. Ему показалось, что ступени лестницы кряхтели под осторожными шагами. Нет, на лестничной клетке все было тихо. Только снизу, издалека, до него долетали какие-то голоса. Так он простоял довольно долго, и, когда стало совсем тихо и уже ничто не нарушало покой дома, он успокоился и решил, что жест женщины в сторону этого дома был чистой случайностью. Он вновь подошел к кухонному окну. И опять увидел женщин и детей с ведрами и случайных прохожих. А издалека, с Вексштрассе, до него долетал звук мотора военного грузовика.