Ранним утром Лена Брюкер, помахав рукой, остановила точно такой же грузовик. В кабине сидели два солдата военно-воздушных сил и между ними женщина. «Куда?» – «Аймсбюттель». – «Прошу, не стесняйтесь!» – сказал водитель. Лена Брюкер села. Едва грузовик тронулся, в кабине началась суетливая возня; второй солдат, ефрейтор, одной рукой тискал женщину, при этом другая его рука исчезла под ее юбкой, дамочка тоже не стеснялась, ее правая рука поглаживала бедро ефрейтора, эту ужасно грубую серую материю его униформы, в то время как левая бесстыдно гуляла в расстегнутой ширинке брюк водителя, который тоже не отставал и усердно шарил правой рукой, если только она не была занята переключением скорости, под юбкой своей соседки, а когда ефрейтор, не оборачиваясь к Лене Брюкер, коснулся правой рукой ее коленей, она крепко сжала его запястье и только сказала: «Я не хочу». На какое-то мгновение все трое оторопели, но лишь на мгновение; с полным пониманием и улыбкой, без злости и укоризны ефрейтор и женщина воззрились на Лену Брюкер и тут же вновь возобновили свою игру. Блаженный смех, сопение, повизгивание.
– Я все думала, как бы он не налетел на фонарный столб, машина ехала медленно, но какими-то рывками. Он даже сделал ради меня крюк и высадил аккурат против ведомства, все одно что такси.
Фрау Брюкер рассмеялась и на какое-то время даже опустила на колени вязанье.
– Н-да, – произнесла она, – что касается этого, то я была не такой уж щепетильной, но всегда привередливой. Недостатка в предложениях не было. Однако порой, – продолжила она, – парни вели себя ужасно бестактно и откровенно, сразу же принимались тебя лапать, или же от них несло такой вонью, чего я просто не выношу, в те годы запах у мужчин был более резкий, да оно и понятно: дешевый табак, холодная пища и тальк, ведь мыла тоже не хватало. Или они смотрели на тебя, как кобель на соседскую собачонку. А я была свободной. Муж сбежал. Спрашивать некого, считаться тоже не с кем, исключительно с собой. Но за шесть лет я лишь однажды принадлежала мужчине.
Это был канун сорок третьего. Многие сотрудники ведомства собрались тогда вместе, в основном женщины и лишь несколько мужчин, совершенно свободных. Лена много танцевала с сослуживцем, который отвечал за распределение муки. Он был хорошим танцором, прекрасно вальсировал и, крепко держа ее, уверенно вел в танце. Пока не запыхался и больше не смог танцевать. Ровно в двенадцать все чокнулись, и кто-то крикнул: «За счастливый и мирный новый год!» Потом она еще танцевала с тем же ухажером, тесно прижавшись к нему, медленные танцы, хотя предпочитала быстрые, ритмичные. Но ее партнер совсем выбился из сил, у него была астма. И тогда они отправились к нему домой, в его временное жилье. Их квартиру разбомбило, жену с четырьмя детьми эвакуировали в Восточную Пруссию. Он жил в маленькой комнате, где стояла старая супружеская кровать.
Потом ей стало плохо, и вовсе не от отвращения, для этого не было ни малейшего повода, он был ласковым, скромным астматиком. Она уже раньше приметила его в столовой. В душные летние дни он пил много воды, а иногда прыскал в рот лекарство из резинового баллончика. Проснувшись ночью, она увидела рядом с собой тяжело дышавшего храпуна и моментально протрезвела. Подле нее лежало стонущее чужое тело. Она поднялась, потихоньку вышла из комнаты и целых три часа добиралась ночью до дому пешком. Что было весьма кстати, поскольку долгая дорога с каждым шагом все дальше отодвигала от нее события этой ночи. У нее было такое ощущение, будто она произвела над собой опыт, результат которого ее сильно раздосадовал. Но об этом она думала совершенно спокойно, а вот мысль о предстоящем первом рабочем дне в новом году, когда ей предстояло увидеть этого мужчину, оказалась мучительной. Первый же его взгляд был таким, как она и ожидала: многозначительным, назойливо понимающим, по-дурацки конфиденциальным… Она приложила все усилия, чтобы не обидеть его своим неприязненным отношением, поэтому сторонилась его, старалась делать так, чтобы подле нее непременно оказывались друзья или знакомые; когда не удавалось избежать встречи с ним, у нее тут же находились неотложные дела, требующие безотлагательного обсуждения с подчиненными, а он стоял при этом рядом и смотрел на нее, полный ожидания, нет, упрека и печали. Пока однажды не подстерег ее одну на улице возле работы и не спросил, что, собственно, происходит. Что плохого он сделал? Ничего. Ведь все было так прекрасно, или?.. «Все было хорошо, – ответила она, – и пусть так и останется».
– Нет, это было далеко не прекрасно, – сказала фрау Брюкер. – В какой-то момент, правда, совсем неплохо. Но перед этим и после бывает как-то паршиво. Хотя все произошло с полного согласия, и тем не менее напоминало какие-то шашни, отчасти мной и спровоцированные. Быть может, я делала бы это чаще, если б после близости мужчины бесследно исчезали с моего пути, словно их и не было вовсе. А так всякий раз при встрече с ними каждое их движение, запах, взгляд напоминают тебе о том, что в них тебя раздражает.
– А Бремер?
– Бремер – другое дело. Он мне сразу понравился. Почему кто-то кому-то нравится? Я имею в виду, еще до того, как этот «кто-то» откроет рот. Сразу же понравится, а не после долгого знакомства. Вот говорят: любовь – результат близости. Все это белиберда. Скучно. С Бремером было по-другому, совсем по-другому.
В комнату, толкая перед собой маленький столик на колесиках, вошел одетый в белый халат Хуго, парень с длинными, забранными в хвост волосами и с золотой серьгой в ухе, отбывавший тут альтернативную службу. Резиновые колеса визжали на сером искусственном покрытии. На эмалированной столешнице стояли пузырьки, баночки и флакончики с мазями, таблетками, соками.
– А-а, приехал корм для стариков, – сказала фрау Брюкер.
Хуго высыпал на ее ладонь три розовые пилюли, прошел в устроенную в нише кухню и принес оттуда стакан воды.
– Благодаря помощи Хуго я остаюсь здесь, – сказала она, – они хотят перевести меня в опекунское отделение. Но я всегда говорила: «Без кухни и очага дом круглый сирота». Все хочу как-нибудь приготовить для Хуго колбасу «карри», но он предпочитает, естественно, дёнер.
– Не-ет, – сказал Хуго, – если уж готовить самим, тогда только пиццу.
Хуго взял готовую часть пуловера. Светло-коричневый цвет означал землю, над долиной кое-где проглядывала синева неба, а справа темно-коричневый ствол ели упирался своей верхушкой прямо в эту небесную синь.
– Классно, – сказал он, – если вывязать побольше неба, а на нем ель, вид будет совсем как настоящий.
– У вас в столовой была приправа карри? – спросил я, лишь бы только навести ее на разговор.
– Нет, тогда карри вообще не было. Ведь шла война. Отсюда все трудности. – Она взяла вязанье, ощупью нашла край, сосчитала петли, сначала молча, затем чуть слышно: – Тридцать восемь, тридцать девять, сорок, сорок один. – И опять приступила к работе. – В тот день я только и ждала, как бы поскорее вернуться домой. В столовой нацепила на себя передник и спустилась в кухню. Хольцингер уже был там. «Сегодня мы готовим рыбу, – сказал он. – Ожидается визит нашего окружного говоруна. Будет призывать к стойкости и непреклонности». Хольцингер много лет работал в ресторане «Эрцгерцог Иоганн» вторым поваром по приготовлению соусов. Потом первым поваром на пассажирском судне «Бремен». Он был кулинаром от Бога, нынче наверняка мог бы содержать двухзвездочный ресторан. С первых дней войны Хольцингер служил поваром в столовой Кёльнского радиовещания. «Духу, – сказал Геббельс, – необходимо первоклассное меню, в противном случае он становится безыдейным, придирчивым. Пустой желудок усугубляет любое сомнение. Метеоризмы, изжоги доводят любую серенькую тень до цвета воронова крыла. Поэтому в центральных пропагандистских отделах должны работать отличные повара. Хорошей едой чаще всего можно подкупить именно работников умственного труда».